Первая русская революция, дни декабрьского восстания в Москве 1905 года

Есть в Москве площадь Восстания. Не смотря на её регрессную переименованность в данный момент, это площадь Восстания, в её архитектурном облике, широте, перспективе — в её исторической данности. И сталинскую высотку на этой площади никто никогда не назовёт «высоткой на Кудринской» — могут назвать «высоткой на Баррикадной», что вновь топонимически укажет на Первую Русскую революцию, на боевой 1905-й год и брусчатку, которая не случайно была там аккуратно заменена на новую, воссоздана в 1967-м, к 60-й годовщине революции 1905-1907 годов.

Переименовывали площадь Восстания в 1992-м, кстати, после контрреволюции 1991-го, свершившейся в этом же районе. Занимался вопросами декоммунизации топонимики в Моссовете изначально, с 1990-го первый мэр Москвы Гавриил Попов (первым делом улицу Горького лишил имени) — контра редкостная, поклонник генерала Власова, на полном серьёзе готовившийся к его публичной реабилитации. Его книга «Вызываю дух генерала Власова», кстати, до сих пор не запрещена ни одной из цензур Российской Федерации, то есть считается вполне благопристойной для сырьевой империи, в которую превращена наша социалистическая родина. Ни Попов не привлечён к ответственности за пересмотр итогов Великой Отечественной и героизацию гитлеровского пособника, генерала-предателя, ни деяния Попова на посту мэра не подвергнуты квалифицированной юридической критике — как диверсионные, антисоветские, вредительские. Впрочем, если посмотреть, кого героизируют силовигарх Путин и его друзья, министры-капиталисты — то они-то как раз продолжают дело Гавриила Попова: Деникин, Каппель, Солженицын, Маннергейм, Иван Ильин, Кронштадтский мятеж 1921-го…

Однако вернёмся в Москву 1905-го, в морозный декабрь, когда бабушкиному брату Васе, будущему большевику и Первому комиссару Пресни, было всего 6 лет и проживал он неподалёку от Пресни (нынешняя Композиторская — тогда Дурновский переулок), а московское восстание против самодержавия и капиталистов всерьёз грозило трону Романовых и его новому наместнику…

В декабре 1905-го площадь являлась главными воротами из центра города на Пресню, где 10—16 декабря велись бои рабочих дружин, защищавших эту часть революционной Москвы против войск царского самодержавия. 17 декабря площадь была захвачена прибывшим из Петербурга Семёновским гвардейским полком. Об этих событиях детально можно узнать, посетив Музей Пресни (изначально, в СССР — Красной Пресни), подвергнутый Мединским переформатированию, однако диорама в нём осталась и даёт объёмное представление о том, как горела под артобстрелами семёновцев Москва, то есть на какие преступления шло тогда самодержавие, чтобы удержать власть…

Кстати, пресненский опыт 1-й русской революции — был вполне конкретным, и в 1917-м большевики учли все ошибки — и своих рабочих дружин, и анархистских дружин, частично расстрелянных городовыми у Горбатого моста. На стороне Садово-Кудринской находились казармы — нынешний квартал МФЮА, — и, соответственно силы контрреволюции, а ближе к Пресне и заводам — силы революции. Большевики в 1917-м действовали куда решительнее, — именно там, на Красной Пресне, организовалась одна из ударных групп красногвардейцев, комиссаром которой был Василий Васильевич Былеев-Успенский, старший брат моей бабушки. Красная гвардия укрепилась на площади и совершила наступление к Никитским и Арбатским воротам и к Смоленской-Сенной площади. В располагавшемся тогда на площади здании Вдовьего дома находились лазарет для раненых красногрардейцев и столовая. В память об этих событиях площадь в 1922 году была названа площадью Восстания и именовалась так до 1992-го.

Герой Первой русской революции Иван Каляев

Революция 1905-го началась в первом же месяце года — и первыми стреляли конечно же не революционеры, не рабочие, а охранители самодержавия. Собрание русских фабрично-заводских рабочих во главе с Г. Гапоном вывело тысячи рабочих в воскресенье 9 января 1905 года на массовую демонстрацию с тем, чтобы прийти к Зимнему дворцу и вручить лично Николаю II петицию с рабочими требованиями. Сами эти требования были составлены с помощью социалистов и включали 8-часовой рабочий день, повышение зарплаты, созыв Учредительного собрания — парламента, который примет конституцию и ограничит самодержавие. Демонстрация была беспощадно расстреляна и разогнана войсками и казаками. За этими событиями непосредственно наблюдал писатель Максим Горький: забежав с Невского в Некрасовскую библиотеку, он, словно Герцен декабристов, разбудил среди библиотечных студенток-«ботаничек» (как сказали бы сегодня) — будущих эсэрок, в частности Ирину Каховскую (эта сцена открывает её «Воспоминания террористки»).

«Кровавое воскресение» дискредитировало самодержавие, стало лишь толчком к давно назревавшему революционному процессу, причиной которого был социально-экономический кризис и отставание политических преобразований от социальных изменений. Вспыхнули забастовки протеста против произвола властей и тяжелых социальных условий, в которых оказались рабочие. 10 января 1905 года забастовали десятки тысяч рабочих в Москве, затем в Баку, Киеве, Одессе, Харькове, Лодзи, Ковно, Вильно и других городах. В Риге войска опять стреляли в демонстрантов…

Возмездие Романовым со стороны революционных сил подполья — не заставило себя ждать.

4 февраля 1905 года в Москве, на территории Кремля, эсэр Иван Каляев бомбой убил Великого князя Сергея Александровича и был задержан полицией. По требованию своей партии Каляев должен был не щадить и родни бездетного князя — бросить бомбу в карету в любом случае, но он этого не сделал осознанно, и убил одного лишь князя. За два дня до покушения в Кремле, 2 февраля 1905 года Каляев не бросил бомбу в карету потому что увидел: рядом с Великим князем сидят его жена и малолетние племянники. Фраза Каляева о том, что в случае решения организации он бросит бомбу в карету, не считаясь с тем, кто в ней будет находиться, была продиктована необходимостью отдать должное партийной дисциплине — поступил он всё же иначе.

Эсеры использовали убийство великого князя для развёртывания широкой агитационной кампании, и устои самодержавия начинали расшатываться. Во многом даже не потому, что этого хотели эсэры, а из-за росшего медленно, но верно классового разлома в обществе, готового перейти в революцию. И ещё потому что «голубой», нелюбимый не только народом, но даже собственной женой (впоследствии подавшейся в монахини) князь — не соответствовал занимаемой должности ни одним качеством своего характера, и вызывал даже у московских дворян одно стыдливое омерзение. Как классическое вырождение элиты по римскому образцу…

7 февраля 1905 года директор Департамента полиции Алексей Лопухин по инициативе вдовы великого князя Елизаветы Фёдоровны организовал её встречу с Каляевым. Великая княгиня в тюрьме передала ему прощение от имени Сергея Александровича (!), оставила ему Евангелие. Более того, она подала прошение императору Николаю II о помиловании террориста, но оно не было удовлетворено. Содержание разговора Лопухину стало известно в тот же вечер, и описание визита великой княгини было через Российское телеграфное агентство передано в газеты.

Каляев так оценивал это посещение:

Правительство решило не только убить меня, но и скомпрометировать… показать, что революционер, отнявший жизнь у другого человека, сам боится смерти и готов… [любой ценой] купить себе дарование жизни и смягчение наказания. Именно с этой целью Департамент Полиции подослал ко мне вдову убитого

На скоро созванном в Москве суде, в Особом присутствии Правительствующего сената адвокатами Каляева были Владимир Жданов и Михаил Мандельштам (социал-демократ, кадет и даже член кадетского ЦК с 1905-го, друг Александра Ульянова, участник революционного движения). 5 апреля 1905 года Иван Каляев произнёс вошедшую в историю Первой русской революции речь:

Я — не подсудимый перед вами, я — ваш пленник. Мы — две воюющие стороны. Вы — представители императорского правительства, наёмные слуги капитала и насилия. Я — один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слёз, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Суд, который меня судит, не может считаться действительным, ибо судьи являются представителями того правительства, против которого борется партия социалистов-революционеров.

Каляев, чтобы иметь возможность ещё раз публично защитить дело своей партии и борьбу с самодержавием на всех фронтах, подавал кассационную жалобу, протест этот был отклонён Сенатом. Департамент полиции продолжал кампанию по дискредитации Каляева и направил в зал заседаний подсадную публику. Именно из-за того, что дело Каляева получает вполне агитационную окраску, а его искренняя позиция борца с самодержавием находит понимание у «черни», романовский царизм пытался всеми способами — и в зале суда и за его пределами, — изменить ход этого процесса. Сегодня это назвали бы чёрным пиаром.

Император Николай II, узнав, что кассационная жалоба Каляева отклонена, дал секретное указание директору Департамента полиции Сергею Коваленскому добиться у Каляева прошения о помиловании. Хотя, ранее, как мы помним — сам царь отклонил такое же прошение от вдовы убиенного князя. Коваленский командировал в Шлиссельбургскую крепость товарища прокурора Санкт-Петербургского суда Фёдорова, с которым Каляев был знаком по Московскому университету, но Фёдоров не смог убедить Каляева обратиться с прошением о помиловании. Каляев был твёрд.

В день казни в Шлиссельбургскую крепость поступила телеграмма — выяснить, не подаст ли Каляев прошения на Высочайшее имя о помиловании. Комендант около часа уговаривал Каляева написать такое прошение, но тот отказывался. После этого поступила вторая телеграмма от Великой Княгини Елизаветы Федоровны, которая настаивала, чтобы прошение было написано, и ручалась, что оно будет удовлетворено. Комендант не захотел второй раз идти к Каляеву, и отправил к нему ротмистра В. В. Парфёнова, которому Каляев ответил:

Вы поймите меня. Всю свою жизнь и душу я посвятил служению революционному делу, мой террористический акт был результатом этой работы […] Вы мне предлагаете подать прошение о помиловании, то есть попросить прощение за содеянное, то есть раскаяться. На мой взгляд, этим актом я уничтожу весь смысл моего террористического выступления и обращу его из идейного в обыкновенное уголовное убийство, а потому бросим всякий разговор о помиловании.

Надо полагать, что Николай Второй и во второй бы раз прошение о помиловании отклонил, однако тогда кампания чёрного пиара против Каляева была бы успешно завершена (газеты пестрили бы ядовитыми заголовками: сдался!): раскаившийся революционер- террорист, идущий на плаху, уже не так опасен для правящей знати как пример, как герой. Каляев оказался сильнее и мудрее всей государственной, несложной тогда полицейской и информационной машины, которая никакими хитростями, искушениями и угрозами не смогла пошатнуть его позицию.

Казнь Каляева подействовала на общество как наилучшая агитация за свержение деспотического царизма, и наконец-то, хоть и не в том виде, как воображали себе народовольцы и эсэры, волнения масс продолжили действия одиночек. Народовольцы, правда, воображали восстание народа — мгновенным продолжением убийства царя, здесь же прошли более полугода, чтобы ситуация дозрела до революционной…

Кстати, Каляевскую улицу в Москве переименовали обратно в Долгоруковскую одновременно с площадью Восстания, в 1992-м.

Личность Каляева и обстоятельства убийства великого князя Сергея Александровича легли в основу повести «Конь бледный», написанной одним из организаторов убийства — Б. В. Савинковым. К этому сюжету обращались также такие писатели, как Л. Н. Андреев («Губернатор»), М. П. Арцыбашев («Так слагается жизнь»), А. А. Блок («Возмездие»), Зинаида Гиппиус («Был и такой»), Максим Горький («Жизнь Клима Самгина»), Александр Грин («Марат»), философ А. Камю («Праведники»), А. И. Куприн («Мой паспорт»), М. М. Пришвин («Дом имени Каляева»), А. М. Ремизов («Иван Купал» и «Трагедия об Иуде»), Б. Л. Пастернак («1905 год»), Юлиан Семёнов («Горение. Роман-хроника о Ф. Э. Дзержинском»), Ю. М. Нагибин («Безлюбый»), Б. Васильев («Утоли моя печали»).

Солдат яростно стукнул в пол костылем и запустил такое многоэтажное ругательство, что у пассажиров дух захватило. Его небритое, щетинистое лицо посинело, глаза горели гневом, солдатская фуражка с круглой кокардой сбилась на затылок. Он ругал Куропаткина, грабителей интендантов, царя и министров. Излив душу отчаянной бранью, солдат опять схватился за грудь и сквозь кашель, с перерывами, высказал свою думу:

— Эх, взять бы нам винтовки, да вернуться бы в Питер, да так бы тряхнуть всю эту сволочь, чтобы духу их не осталось.

Флегматичный кум задиристого мужичонки поучительно изрек:

— Задним умом и мордвин умен. Все мы так-то затылки чешем.

— Вот именно — после драки кулаками машем, — поддержал его бойкий чумазый парень с черными, заскорузлыми руками. — Прочитали манифест — и слюни распусти ли, и бастовать бросили, а нам бы всем народом, вместе с солдатами, навалиться да…

Рыжий молодой человек одобрительно прошептал себе под нос:

— Вот это дело!..

Воспользовавшись наступившей паузой, неугомонный мужичонка опять стал жаловаться на свою судьбу:

— Я вот рукомесло имею, землячки, ткач хороший, а толк какой? Мотаюсь туды-сюды, как черт от креста, а в кармане ветер свищет, ей-богу. Седни в деревне, завтра в городе — и там худо, и здесь нехорошо. Меня, слышь, в Москву несет нелегкая, к аспиду Прохорову на фабрику, а там, вишь ты, кутерьма идет: одни «долой» кричат, другие «боже, храни» ревут. Сам становой не поймет, что к чему.

Ближайшие пассажиры сочувственно смотрели на мужиков и на солдата; кто ухмылялся, кто покачивал головой, а кто и вздыхал, видимо вспоминая собственные невзгоды.

Поезд пошел тише, приближаясь к какой-то станции.

Чумазый парень набросился на мужичонку:

— И чего ты шумишь, папаша? Царский манифест получил? Получил. Свободу тебе дали? Дали. Думу обещали? Обещали. Какого тебе еще рожна нужно?

По лицам пассажиров пробежала улыбка. А задиристый мужичонка окончательно разъярился:

— Какой такой манихфест? Где она, слобода? Ты мне землю дай, друг ситный, плуги, бороны дай, животину справную дай, а слободу я сам возьму! Начихать мне на ваши манихфесты!

Павел Бляхин, «Москва в огне»

Как развивалась революция 1905 года

Из кассы комитета мне выдали месячное содержание — двадцать пять рублей. Это означало, что отныне я становлюсь профессиональным революционером — так Ленин называл подпольщиков, целиком посвятивших себя делу революции. Никогда и никакая получка не вызывала во мне такую горячую волну чувств и такой жажды деятельности. Мне хотелось немедленно, сию же минуту, броситься в бой, отдать делу весь пыл своего сердца, всю энергию молодости, каждую капельку крови…

Но, к сожалению, человек еще должен где-то жить, чем-то питаться, как-то одеваться — словом, непроизводительно тратить драгоценное время. Все это страшно досадно и канительно. Меня бы вполне устроила «спальня» под прилавком книжного магазина, но это же явка, а не проходной двор, провалить можно… Потом надо было немножко утеплиться, дьявольски холодная зима здесь!

Правда, сапоги на мне большущие, и если натыкать туда побольше портянок да завернуть ноги в бумагу, тогда можно обойтись и без валенок. Так я и сделал. А вот пальтишко действительно «дрянненькое», так назвала его вчера горничная Маруся, и притом без мехового воротника, того и гляди, отморозишь уши. Пришлось сбегать к Сухаревой башне на барахолку и купить рыжий башлык, которым прекрасно можно укрыть от мороза и лицо и уши. Я решил, что для зимовки этого вполне достаточно, и не стал тратить деньги на покупку теплого пальто или шубейки — нельзя же попусту сорить партийными средствами.

Закупив необходимое обмундирование, я отправился в Оружейный переулок, по адресу, указанному моим новым приятелем — Петрухой. Дом и его квартиру я нашел без особого труда. Это было трехэтажное здание, цокольный этаж которого уходил в землю метра на два. По скользким каменным ступенькам я спустился вниз и постучал в дверь, обитую разным тряпьем.

Павел Бляхин, «Москва в огне»

Как вы уже догадались по последним цитатам, товарищи читатели, нет лучшей художественной книги о Первой русской революции, чем «Москва в огне», которую настоятельно рекомендую найти. Однако поскольку у нас тут не изба-читальня, придётся дать не только её пересказ и даже впечатления, но и другие точки зрения и информацию из иных источников.

До октября 1905 года революционное движение развивалось вспышками, которые происходили разрозненно и подавлялись одна за другой. Происходили террористические акты, восстания в армии и на флоте, стачки. Серьезные проблемы для экономики и властей создали стачки на железных дорогах в феврале-марте 1905 года. Нарастало крестьянское движение. Весной-летом прошли общегородские стачки в Лодзи и Иваново-Вознесенске, где возник первых Совет. Наиболее известной организацией оппозиции был Союз союзов, который объединял только что возникшие профсоюзы рабочих и общественные союзы интеллигенции.

В мае бастующие рабочие Иваново-Вознесенска избрали первый Совет рабочих депутатов — орган, представляющий интересы пролетариев. Совет фактически взял в свои руки власть в городе на время забастовки. Рабочие подчинялись только ему. Всего в стране в 1905 году возникло 55 Советов. Наиболее влиятельным был Петербургский, в котором состояло 562 депутата, преимущественно от заводов, фабрик и революционных партий. Его первым председателем стал юрист Г. Хрусталев-Носарь. После арестов последним исполняющим обязанности председателя был социал-демократ Л. Троцкий. В декабре депутаты Петербургского Совета были арестованы.

Рост крестьянского движения привел к созданию Всероссийского крестьянского союза. В конце года Союз в целом по стране имел 470 сельских и волостных отделений, насчитывающих около 200 тысяч человек. 3 ноября 1905 года был принят указ о прекращении с 1907 года выплаты выкупных платежей. Однако эта мера не успокоила крестьянство. Происходили массовые волнения в Польше, Латвии, Грузии и других «национальных окраинах». Они сопровождались столкновениями с войсками, вооруженными нападениями на представителей власти. Произошли армяно-азербайджанские межэтнические столкновения. Дискредитации самодержавия способствовало поражение в русско-японской войне 1904-1905 годов (как раз момент, отражённый большевиком Бляхиным в вагонной дискуссии, в первой главе «Москвы в огне»).

14 июня 1905 года восстала команда броненосца «Потёмкин». Восставший корабль ходил по Черному морю, но реальной поддержки не получил и 25 июня 1905 года вынужден был сдаться румынским властям. Восстание показало, что вооруженные силы ненадёжны, но в то же время оппозиция не в состоянии объединить и направлять усилия разрозненных выступлений.

Самодержавие было готово пойти на незначительные уступки, введя законосовещательный представительный орган, о чем Николай II объявил 6 августа 1905 года. Оппозиционные силы выступили против этой «Булыгинской думы», названной так по имени министра внутренних дел.

Разнородные социально-политические силы, участвовавшие в революции, объединились в единый поток благодаря начавшейся 7 октября 1905 года Октябрьской стачке, в которой участвовало около 2 миллиона человек. Одновременно произошел всплеск крестьянского движения – если в январе-апреле оно охватывало около 17% уездов, то в октябре – около 37%. В условиях парализации жизни страны С. Витте удалось убедить Николая II подписать манифест 17 октября «Об усовершенствовании государственного порядка», провозглашавший введение гражданских свобод и выборы в законодательное собрание – Государственную думу. На основании манифеста «О мерах к укреплению единства и деятельности министерств и главных управлений», создавался Совет министров во главе с премьер-министром, который персонально отвечал за работу всего правительства и отчитывался перед императором. Манифест провозглашал политическую амнистию, которая позволила вернуться в страну лидерам оппозиционных политических партий, а самим этим партиям выйти из подполья.

Штаб МК я нашел без особого труда. Угол Поварской и Мерзляковского переулка, бывший театр Гирша. Тогда здесь помещались Высшие женские курсы.

На улице около дома и на высоком крыльце толпились студенты, курсистки. Одеты были пестро, небогато, многие не по сезону. Почти все девушки стриженые, в коротких шубейках, в черных и белых шапочках, а некоторые зябко кутались в шерстяные платки.

Прежде чем подняться по ступенькам и войти в здание, я осторожно оглянулся: не тянется ли за мной «хвост»?

Нет, все в порядке. Впрочем, по веселой толкотне у входа было видно, что конспирацией здесь никто особенно не интересовался. Признаться, мне это даже понравилось: значит, народ почувствовал свою силу и перестал бояться «недреманого ока». А все-таки не рано ли?

В лекционном зале шел митинг, а но соседству я обнаружил и штаб МК. У входа стояли двое рабочих — один совсем молодой паренек, с розовым улыбающимся лицом, другой постарше, этак лет двадцати трех или немногим более. У обоих подозрительно оттопыривались карманы, — надо полагать, что это охрана штаба, дружинники. Юнец, насупив брови, тщетно старался придать своему лицу суровое выражение, достойное ответственного поста, который он занимал. А тот, что постарше, и без того был достаточно серьезен и даже суров. Это был высокий, широкоплечий парень с могучей, выпуклой грудью. Лицо обветренное, загрубелое, с крепкой, чуть выдвинутой вперед челюстью. Он был одет в осеннее пальто с черным башлыком, откинутым на спину. На голове шапка-ушанка, на ногах высокие сапоги.

Павел Бляхин, «Москва в огне»

Революция как во всей России, так и в Москве, тогда городе промышленном, буржуазном, но всё же не столичном, — развивалась поэтапно, весь год, и митинги накаляли уровень классового самосознания москвичей месяц за месяцем, завод за заводом. Воображающие сегодня революцию как мгновенную вспышку или бунт-заговор — о революции не знают ничего, потому и советую хотя бы Бляхина почитать.

— Ты из тюрьмы, конечно? — неожиданно спросила Землячка, окинув взглядом мое потрепанное пальто и картуз. — Разговаривать с народом умеешь? Голос есть? Теперь нам до зарезу нужны агитаторы-массовики…

Я уже думал, что Землячка позабыла обо мне, и потому ответил не сразу. А она продолжала:

— Агитаторов требуют во все концы, на все фабрики и заводы, в профессиональные союзы. Наши товарищи сбились с ног, сорвали глотки. Слыхал, каким голосом говорил Седой?

Я поспешил заверить ее, что стать хорошим агитатором — моя давняя мечта, что мне уже приходилось выступать на митингах в Баку, в Карсе, в Тифлисе и что я буду рад, если в Москве…

Нас то и дело прерывали. Но Землячка как-то умудрялась не терять нити разговора и, выслушав мой «рапорт» до конца, решила:

— В таком случае, дорогой товарищ, никакой другой работы не ищи. Содержание будешь получать из кассы комитета. Теперь у нас одна работа — готовить рабочих к бою.

Павел Бляхин, «Москва в огне»

Сплоченность и единодушие большевиков, идущих за Лениным, сделали московскую организацию самой сильной и влиятельной среди пролетариата и в Совете рабочих депутатов. Меньшевики и эсеры были вынуждены плестись за ними, повторять большевистские лозунги.

В эти дни кипучую деятельность развернул в России Владимир Ильич Ленин. Невзирая на смертельную опасность, на неустанные старания жандармерии и тайной полиции выследить его, Владимир Ильич часто наезжал в Петербург, руководил работой ЦК и даже выступал на заседаниях Совета рабочих депутатов. Он конспиративно побывал и в Москве и в других промышленных центрах.

Каждый новый шаг революции Ленин освещал и разъяснял в легальных и подпольных органах печати, в частности в центральном органе партии «Пролетарий» и в петербургской большевистской газете «Новая жизнь». Через ЦК и печать он направлял всю работу партии, призывал крепить союз рабочих и крестьян, готовить народ к восстанию, создавать и вооружать боевые дружины, налаживать связи с армией, готовиться к решительному штурму самодержавия…

Павел Бляхин, «Москва в огне»

Штурм начался не сообразно велениям сезонов — в декабре. Почти год накалявшаяся политическая обстановка перешла из количественно-митинговой фазы в качественную, вооружённую. Как описывают Бляхин, Троцкий, Горький сами боевые действия — москвичи показывали удивительную сплочённость на баррикадном этапе сражений. Выкатывали на Тверскую рояли и пианино для баррикад, даже жители дорогих меблированных комнат помогали рабочим занимать боевые позиции, впускали в квартиры — в общем, становились на сторону революционного класса. «Кровавое воскресенье» оттолкнуло прогрессивную интеллигенцию (включая либералов) от царизма, причём и «системные либералы» начала ХХ века, в чём надо отдать им должное, довели своё дело до конца, и в 1917-м поступили по-ницшеански, падающего подтолкнули — и ослабленный и дискредитированный двумя проигранными войнами царизм пал практически без боя. Хотя Февральская революция и обошлась в тысячи жизней рабочих, это были уже арьергардные бои уходящей формации.

Однако если москвичи — рабочие, инженеры, большевики, эсэры и даже меньшевики, — показывали сплочённость и организованность, готовые полностью взять в городе власть, то вот солдатский, казарменный Питер и особенно пролетарии-железнодорожники Николаевского направления повели себя несознательно. Как писал потом Ленин, агитаторы-большевики, узнав о переброске «преторианцев» из Питера зачастую проигрывали царизму час-два, не успевая распропагандировать колебавшиеся и даже имевшие в своих рядах революционно настроенных партийцев полки — проигрывали в малом, но в итоге это суммировалось в поражение почти уже победившей в Москве революции.

По предложению Московского комитета нашей партии Совет рабочих депутатов выделил особый штаб для общего руководства восстанием, куда вошло по два представителя от большевиков, меньшевиков и эсеров. В первый же день стачки штаб приступил к разработке общего плана восстания и собирался дважды: один раз днем, другой — ночью. Второе совещание оказалось и последним! Неожиданно нагрянула многочисленная орда жандармерии и полиции, и штаб был арестован. В том числе два наших представителя — товарищи Шандер (Марат) и Васильев (Южин). Это были члены комитета, а Марат к тому же был и представителем ЦК в московской организации. Таким образом, в первый же день стачки восстание было обезглавлено. Этим и объяснялась некоторая задержка руководящих указаний. Арестом штаба нам был нанесен тяжелый удар. Как же быть дальше?

Павел Бляхин, «Москва в огне»

Прибыв на Николаевский вокзал и обеспечивая решительный перевес военной силы, верной царизму, семёновцы двинутся по Садовому кольцу к революционной Пресне, где большевики имели целую фабрику члена РСДРП(б) Николая Шмита в качестве плацдарма. Там-то и состоятся главные бои, но пока удар был нанесён силами московскими под командованием Дубасова — по училищу Фидлера (улица Макаренко сейчас, там имеется мемориальная доска).

До училища Фидлера было далеко, а на пути так часто встречались полицейские посты и патрули казаков, что я только утром попал к месту катастрофы. Но подойти к самому зданию мне не удалось — весь этот район был оцеплен войсками. Все же от случайных очевидцев и толпившихся здесь москвичей я узнал некоторые подробности о ночном событии.

Догадка Веры Сергеевны оказалась правильной. Когда войска окружили здание, там находилось около ста дружинников и человек тридцать школьников обоего пола в возрасте до шестнадцати лет.

После отказа сдаться на милость победителей здание было обстреляно из пулеметов и винтовок. Дружинники приняли бой. В итоге жертвы с обеих сторон. Тогда были пущены в ход пушки, вызвавшие пожар. Не желая подвергать смертельной опасности детей и видя безвыходность положения, дружинники сдались. Спаслись очень немногие. Пленных и безоружных дружинников жестоко избили, несколько человек было убито тут же, у ворот дома. Вместе с ними были избиты и арестованы школьники.

Весть об этой зверской расправе к утру облетела всю Москву. В ближайших к дому Фидлера улицах началось сооружение баррикад.

День 10 декабря выдался ясный, морозный. Волосы и лица прохожих заиндевели, изо рта валил белый пар, словно все усиленно курили.

Павел Бляхин, «Москва в огне», Провокация Дубасова

На будущей Колхозной площади, сразу за Сухаревой башней в сторону нынешней Маяковки (это один из первых холмов «города на семи холмах», где проживал зарубленный Юрием Долгоруким боярин Кучка) были установлены орудия для стрельбы по баррикадам, возле орудий стояли огромные бочки с водкой и прекрепленными к ним цепочками кружками — для «подогрева» верности солдат царю-батюшке. Одна из обстреливаемых оттуда баррикад как раз располагалась близ моего дома, у Каретного ряда, и фотографии этой баррикады имеются. Имеется на угловом доме (в котором будут потом проживать автор эстрадного хита «Ландыши» Рустайкис с дочерью Алёной Басиловой, первой любовью поэта Леонида Губанова, во второй половине ХХ века) даже след от попадания болванки, которой для острастки баррикадников пальнули со стороны Сухаревки.

Если ночью встревоженные канонадой жители собирались маленькими группами, то теперь вся Москва была на улицах. Сотни людей толпились на площадях и бульварах, на перекрестках улиц, около магазинов. Стихийно возникали митинги. Ораторы из толпы с гневом говорили о виновниках вчерашних событий, поносили Дубасова, драгун, казаков. Но больше всего люди возмущались бессмысленным избиением школьников-подростков.

Патрули драгун и казаков пытались разгонять большие толпы, но как-то нерешительно, вяло, словно нехотя. Отступая перед конями, люди не разбегались, как обычно, а обращались к солдатам со словами убеждения, уговаривали или дерзко осуждали за творимые насилия, иногда освистывали.

Я шел по Страстному бульвару к Страстной площади, часто останавливался, прислушивался к тому, о чем толковал народ.

На площади у женского монастыря стояла артиллерийская батарея из четырех орудий: два были направлены в сторону Триумфальной площади, вдоль по Тверской, одно тупо смотрело в сторону Тверского бульвара, мимо памятника Пушкину, а последнее совсем уже по-мирному торчало дулом вверх, в небо.

По соседству с орудиями горел небольшой костер, почти невидимый при свете солнца. Озябшие артиллеристы грели над огнем руки, беззлобно переругиваясь между собою. Старый офицер с отекшим лицом и холодными глазами стоял поодаль, прислонившись спиной к двери монастыря. Он бездумно поглядывал по сторонам, покуривая папиросу.

В общем, как развивались и чем завершались декабрьские бои в Москве — читайте-ка сами теперь в вышеупомянутом романе! Он того стоит.

Дмитрий Чёрный, член ЦРК ОКП