«Донецкая Советская» пятилетку спустя

А что ДНР, ЛНР?.. К ним охладели все.

Только не надо путать холодное сердце обывателя с хладнокровием идейно мотивированных бойцов «Призрака», остающихся у линии соприкосновения и гибнущих там, пока досужие патриоты поминают «русский мир» и «крымский компромисс». Публикуя регулярно заметки горловчанина Егора Воронова (к которому и ехал в декабре 2014 герой нижеследующего видеосюжета), я специально даю ощутить нашему читателю ту вопросительность и заброшенность, которая у «граждан РФ» в непризнанных республиках растёт. И расти конечно будет…

Ну да, не отважился Путин повторить крымнашизм в народных республиках, хотя они были куда более готовы войти в состав РФ после референдумов: ибо все схемы постсоветского бизнеса полетели бы к чертям. От лидера своего класса, от буржуазного «интерфейса» всех этих Дерипасок и Сечиных, Миллеров и Мордашовых — от силовигарха Путина глупо было ждать иного. Как же это? Сломать все сферы влияния и постсоветские границы, не учитывая интересов сбыта того, что производят компании друзей Путина и их коллеги по классу а ля Фирташ или Ахметов? Ну, и конечно, строго встаёт вопрос экспорта углеводородов в ЕС — когда нефтебюджет, то есть Её величество Труба на кону, тут не забалуешь! Если и за крымнашизацию посыпалось столько санкций на друзей Путина — куда ж тут наглеть больше? Нет, освободить (точнее, объединить) экс-республики Союза могла бы, конечно, только классово иная сила. Какая?

А вот об этом и поговорили мы с товарищем Артёмом и Андреем Соколовым — практически ко дню его освобождения из украинского плена 15 октября 2016 года этот разговор на «Сталинграде» и был опубликован.

Мне потому это всё поныне интересно и контекстно важно (учитывая историю постсоветского комдвижения), что принимал участие в поддержке действием Андрея в дни, месяцы, годы заключения, и хоть небольшой, но существенный вклад в освобождении его есть и мой. Строки его, которые следуют ниже — набирались мной с фотографий рукописи, которую благодаря смартфонизации всей страны переправлял мне частями Андрей. Расшифровывал я её постоянно, оперативно (по правилам сериала) для публикации в Сети, случалось даже — в Адлере глубокой ночью, в туалете частной гостиницы, когда все коллеги по «Литературной России» давно уже спали, а я имея вай-фай строчил — понимая, что от этого труда может зависеть жизнь товарища…

Д.Ч.

В ПЛЕНУ ГОВОРЯТ ВСЕ

Я много раз слышал эту фразу за месяц моего пребывания тут. В плену. И от ВСУшников, и от пленных ополченцев. И смысл её мне стал понятен. Конечно, ведь те, кто говорить не хочет, из плена не возвращаются. Они вообще никуда не возвращаются. Уходят в никуда: был человек, и нет его. Остались только следы запекшейся крови на стенах одиночной камеры и иногда вещи… 

Мне повезло дважды. 

Во-первых, я попал к пограничникам (Державна Прикордонна Служба). Именно они стояли на том несчастливом для меня украинском блокпосту между Донецком и Горловкой, в которую я и ехал днём 16 декабря. А погранцы – это обычные мобилизованные мужики. Это не добровольцы и не нацгвардия, что были недалеко там тоже. И, как говорили сами прикардонники, они со мной, москалём (паспорт и номера на машине — РФ), не стали бы долго говорить. Вернее, просто бы «шлёпнули», а в лучшем случае забрали бы здоровье, хорошенько избив. 

Во-вторых, и это я уже понял после первого дня плена, мне повезло, что при мне были изъяты все «улики»: паспорт РФ, рабочий блокнот, документ с одного из заводов Донбасса с «шапкой» ДНР, фотокамера со снимками из моей поездки по ДНР и проч. Всё. Обнаружив всё это после первого же обыска моего «Матиза», погранцы получили всё, что хотели, без избиений и пыток. 

Я потом повторял очевидное: да, работал на Минобороны ДНР, да, являюсь гражданином РФ и оружейником, да, приехал по приглашению представителей ДНР с 4 по 16 декабря в Донецк, где посетил несколько заводов и дал консультации, как наладить на них выпуск продукции ВПК. Оружия в руках не держал, в боевых действиях участия не принимал. Весь фронт для меня свёлся к далёкой канонаде, которую я слышал, находясь в стенах заводов, благо я попал туда как раз в момент короткого перемирия. Поэтому пытки не потребовались, я был взят, как говорится, «с поличным». Я везучий. 

Я, конечно, вспоминал это двойное «везенье» с горькой улыбкой. И когда на днях при очередном выезде из тюрьмы в СБУ я рассказывал историю моего задержания двум пленным ополченцам, которые как и я, попадали на допросы в комнате с решёткой вместо двери в подвале здания (бывшая оружейка при тире), то эта история вызывала даже их дружный смех. И я улыбался тоже. 

Ещё бы: на «Матизе», с георгиевской ленточкой на антенне, с московскими номерами, с российским паспортом, — и на украинский блокпост в зоне АТО! Прямо Штирлиц и его парашют за спиной в центре Берлина… «Что это такое?!» — и круглые от удивления глаза ВСУшника с автоматом наперевес. Вот что было первым вопросом, когда он увидел ленточку. А что я мог ему ответить? 

О том, что я «попал», догадался за пару сотен метров до блокпоста, когда увидал огромный жовто-блакитный прапор, укреплённый над железобетонными блоками, что стояли поперёк дороги. Уже тогда понял, что ничего изменить нельзя: я был в секторе огня. Любая попытка развернуться и устремиться обратно закончилась бы дырками в кузове моего «Матиза» и, возможно, во мне. Я уже обречённо докатился до этих блоков и остановился. Всё, приехали! Сейчас смешно, но тогда было не до смеха. 

Осталась лишь досада на самого себя и свою беспечность: поехал в одиночку, по маршруту, скинутому мне по Интернету накануне другом из Горловки. К нему и ехал. Ни разу не был там раньше. И досада на того ополченца с ДНРовского блокпоста, который проверил мой российский паспорт, видел и ленточку, и меня, но на вопрос, как проехать в Горловку, махнул рукой на дорогу, которая и привела через километр на украинский блокпост. Как это назвать? Невезение? 

Сейчас, мне сказали, та дорога закрыта из-за войны, там проезда больше нет. Но как же прикардонники не удивились такому «сюрпризу»? Я был не первый, кто так нечаянно приехал к ним из ДНР. Был даже один российский офицер. Это не случайность, это… Это АТО! 

Сейчас, когда я пишу эти строки лёжа на железных нарах, устеленных тёплым клетчатым пледом из передачки от моих хороших товарищей из Москвы, в камере следственного изолятора г. Мариуполя, сейчас это вспоминается с лёгким сердцем. Я живой, я знаю, что ждёт меня завтра – срок или обмен. Но в те первые дни и недели плена всё было по-другому…

Я был в «подвалах». Когда засыпаешь, не зная, будет ли для тебя завтра. Да и заснуть можно с трудом – зима, никакого отопления, холод пробирает до костей. «Подвал», то есть тайная военная тюрьма, это всего лишь стройконтейнер, где темно даже днём. Или заброшенный подвал какой-то ресторации с наваренными в углу самодельными решетками камер из железных уголков (да-да, ресторана: под потолком рядом с камерой всё ещё висел шар с кусочками зеркал, тот, который отражает свет, когда на него направлен прожектор дискотеки). 

«Подвалом» может быть всё, что угодно, у этих место общее одно – одиночное содержание, передвижение только с маской на голове и с пластиковой стяжкой на руках, наглухо закрытые окна (если есть). Невозможно понять ни где ты, ни даже какой час. И даже если потом человек попытался бы найти это место – у него вряд ли что получится. Все эти самодельные решетки и цепи будут разобраны и спрятаны. Полная анонимность, полная безнаказанность. 

Это система. Система государственной политики Украины по обращению с пленными. Наверняка есть и закрытые ведомственные инструкции об этом, и все следуют им. 

Сначала всё было, как обычно. Для меня, не раз попадавшего в руки правоохранительной системы России (оппозиционная политика и оборот оружия) нового ничего не было. Обыск личных вещей, машины, первый допрос прямо в здании блокпоста, сидел на изгрызенном осколками снарядов стуле. Не было только понятых, да и сотрудников внутренних органов тоже – только пограничники и армейская контрразведка. Все они были в масках. Это тоже характерная черта всей АТО – маски везде и всюду. Балаклавы как символ анонимности и войны… 

Но потом началось для меня новое: все изъятые вещи покидали в большой белый мешок, в каком хранят муку. Одновременно я заметил пропажу кошелька с деньгами, напоясной барсетки и флэшки с музыкой. С барсетки патриотичные пограничники аккуратно сняли мою красноармейскую звёздочку (потом она попала в СБУ), а USB-флэшку с записями донбасских групп «Граница» и «День триффидов», наверное, решили послушать на досуге. Из машины тоже сразу пропали все вещи – от запасной канистры до навигатора. И если бы не сломанная третья передача, которая вылетала ещё на пути из Москвы в ДНР, то возможно мой «Матиз» не доехал бы до официального ареста (такой — дорого не продать). После двух недель «в подвалах». Ключи от него, конечно, тоже были отобраны. На войне это называется трофеем. В мирное время – кражей. 

Сидя на том стуле в здании заброшенного придорожного магазина, который был превращён в импровизированный штаб блокпоста, я начал свой путь пленного. Путь взгляда с другой стороны на эту войну. И на этом пути я видел и старался говорить со всеми людьми – солдатами, ментами, СБУшниками, всеми теми, кто стали моими невольными охранниками в плену. Других собеседников у меня больше пока не будет. 

Те прикардонники, что задержали меня, заходили и выходили, смотрели на меня как на редкий трофей – пленный москаль, сам приехавший на украинский блокпост. «Ну ты попал!» — слышал я в свой адрес от каждого. Среди них был один, который снял маску и подсел поговорить рядом. Говорил по-русски. Представился просто: «Я укроп». 

Я до этого думал, что «укроп» это такое слово, как и «колорад». Слово-маркер, которым на войне отмечают противника, чтобы обезличить, стереть человеческое во враге. Ведь убить человека гораздо тяжелее, чем «косить укроп» или «жарить колорада». Со слов этого «укропа» я понял, что попал к обычным мобилизованным, пограничникам. А сам он оказался ветераном-афганцем, глубоко за 40. Говорить было трудно – пластиковая стяжка, которой мне стянули за спиной руки, резала кожу всё сильнее. Увидев, что мне больно, этот солдат разрезал штык-ножом стяжку, оставил сидеть со свободными руками. Другой конвоир, конечно, был тоже рядом и держал автомат, наведённый на меня. Поэтому они не боялись, что я куда-то денусь. 

Мой стул стоял в самом углу помещения. Я бережно размял руки, сказал «спасибо».

— Ну ты мне скажи, зачем ты приехал? Воевать?

— Нет, работать. Я оружейник. Я токарь.

Тогда уже были изъяты все мои «улики» — в том числе кейс с набором измерительного инструмента: штангенциркуль, линейки, чертилки, транспортир, которые я всегда возил с собой по донбасским заводам. А до этого работал с ними в моей московской мастерской.

— А что у вас в России говорят? Что здесь фашисты? Хунта?

— Так это по телевизору. Что у вас, что у нас – это пропаганда…

Я говорил спокойно. Отвечал на его вопросы про Россию, про себя. Он заметил, что даже удивлён моим спокойствием. «Мы тебя уважаем» — так и сказал. Я тогда не говорил про мой большой жизненный опыт в таких ситуациях. Хотя, если бы знал насколько плен отличается от обычного ареста, не стал бы так спокойно себя чувствовать. Те, кто прошел через эти первые минуты, когда свобода безвозвратно уходит, и ничего уже не вернуть назад, — поймут мои чувства в такой ситуации. Это как шок после травмы – видишь рану, но боли еще не чувствуешь, боль и понимание приходят позже. 

Я был готов к избиению, к пыткам. Но не к таким разговорам. Так прошло около часа. Приехала вызванная контрразведка. И тогда начался первый беглый допрос. На меня сразу надели маску (прорезями назад). И я уже не мог ничего видеть кроме пятен света. Эту маску я провёз по всем «подвалам». При любом появлении военных и при переездах я был обязан её надевать на голову. Маска была натовской, немецкой фирмы MilTech (бирка). 

К этому времени ВСУшники просмотрели все мои ДНРовские документы, флешки с оружейными инструкции, перегнали на свой ноутбук фотографии с фотоаппарата. Потом офицер контрразведки в маске на обычном листе записал мои паспортные данные и обстоятельства приезда в ДНР. Это не был ни протокол, ни официальный допрос. Еще долго не будет никаких формальных допросов, только такие «беседы» и видео-допросы на телефон (записывающиеся ими) .  Мои же два телефона, тоже изъятые при обыске, отчаянно названивали из мешка. Они, конечно, не поднимали трубки, только переписывали записные книжки этих мобильников. Мой товарищ из Горловки, куда я и ехал из Донецка, звонил и начал беспокоиться, почему я не отвечаю. Ещё за двадцать километров до города я набрал его, предупредил, что скоро буду. Поэтому о моём исчезновении мои товарищи и в ДНР и в Москве узнали очень скоро, фейсбук в этом хорошо помог. 

Ещё мне запомнился один эпизод. В то время, как я сидел на стуле, в «магазин» заходили и выходили те водители, что ехали через блокпост. Тут проверяли их документы, спрашивали, куда они едут и зачем. Один из них, водитель фуры с продуктами, долго просил разрешения проехать в Донецк.

— С сегодняшнего дня у нас приказ — товары и продукты не пропускать. Выгружай и проезжай пустым – или разворачивайся!

— Но у меня молОчка, всё испортится! Я не могу!

— Приказ, и всё. Разворачивайся!

Видимо, это было начало официальной блокады доставки товаров из Украины в ДНР. Когда закончился мой «допрос», мне снова стянули руки стяжкой и, подхватив с обеих сторон под руки, куда-то повели. Маска на голове мешала видеть, но я чувствовал, что меня через несколько метров подсадили в кузов военного броневика через задний борт (что-то вроде КРАЗ-Кугуар). Со мной по бокам сели несколько контрразведчиков с автоматами (слышал щёлканье затворов). Мешок с вещами рядом, «Матиз» – следом (о том, что его перегнали мне сказали позже мои охранники). Две скамьи были напротив друг друга, ноги не вытянуть. Полчаса езды по ухабам заснеженной дороги на бешенной скорости под «Группу крови на рукаве» из колонок автомагнитолы «коробочки» — романтика!.. 

И вот мой первый «подвал». Много ступенек, спотыкаюсь, но упасть не дают  подхватившие меня с боков конвоиры. Даже предупреждают, где остановиться и где повернуть. Звук открывающейся решётки, ставят к стенке. Тишина… Те, кто меня привёл, что-то делают, стоя напротив меня, в голову лезут плохие мысли. Но нет, всё нормально, вижу через маску вспышки фотоаппарата – меня просто фотографируют. Потом разрешают сесть на стоящую рядом скамью. Срезают с рук стяжку и уходят. Слышу только шаги одного человека рядом.

— Можно попить?

— Вон, протяни руку, бутылка с водой.

Хриплый голос пожилого человека. Нащупываю на скамье рядом пластмассовую бутылку, на ощупь отворачиваю крышку, с жадностью пью. При этом приподнимаю маску и бросаю быстро взгляд – я в какой-то клетке с двумя скамьями, полутемень. Голая лампочка горит на стене по ту сторону решетки. Там же, где и солдат с автоматом, который разрешил мне попить. 

Проходит время. Снова пью и спрашиваю, можно ли снять маску. Солдат нехотя разрешает.    

Проходит время. Снова пью и спрашиваю, можно ли снять маску. Солдат нехотя разрешает. Предупреждая, чтобы сразу натянул маску на лицо, как только кто будет спускаться чужой. Он с интересом сам разглядывает меня, я надеваю очки, которые успел сохранить при обыске. И могу более подробно рассмотреть мою тюрьму.      

Какой-то большой зал с колоннами по одной стороне. Стены в бетонной «шубе», что  используют в тюрьме. Но нет, это не тюрьма. Это именно зал, и деревянная скамья, на которой сижу, — эта скамья ресторана, нет только столов перед ней, убраны. Под потолком – остатки лепнины, которую клеят для украшения помещений «под старину». И по центру замечаю зеркальный шар, из тех, что используют для светомузыки — точно земной шар, всё ещё в памяти вращающийся на дискотеках нашей юности… 

Когда-то здесь был ресторан или кафе, люди ели и пили, танцевали. Но пришла война, и это место превратили в тюрьму. Треть зала, где стоят эти скамьи, разделили самодельными решётками, сваренными из железных уголков, из того, что было под рукой. Получились две клетки, в каждой по две скамьи. В клетках – дверь из арматуры с навесным замком. Туалет – пятилитровая бутылка с отрезанным верхом. Вода – в литровых пластмассовых бутылках. И то, и то было уже наполнено, я здесь не первый. От стены до решётки – шесть шагов. Вот такой «подвал». 

Холод. Очень холодно. Мне ещё повезло – я выезжая оделся в английский военный свитер из шерсти, тёплое бельё. Поэтому почти не мёрз. А тут не работало никакое отопление. Здание заброшено. От бетонного пола тянуло болотом.       

Окна на противоположной клеткам стороне зала наглухо закрыты какими-то чёрными пакетами. Не понять – день или ночь. Выход отсюда только один – там, где и вход. Через который меня и провели. В соседней клетке – никого, я тут один. 

Как и мой первый конвоир, пожилой прикардонник – с Западной Украины. Венгр. Мобилизованный, на вид – за 50. Усы, лицо в морщинах, чёрные волосы. Форма нелепо сидит, мешком, автомат на ремне. Неразговорчив, но тоже спрашивает меня, как я попал в плен, и откуда я сам… Интересуюсь тоже – как его зовут и откуда он. Игорь, из Закарпатья. Спрашиваю – доброволец? Ухмыляется: мы все тут добровольцы. По мобилизации. 

— Хлопчик, тебе ещё повезло, что попал к нам. Не бойся, тебя никто не тронет. Вечером принесут поесть. 

И действительно, первый свой хлеб пленного я получил из его рук вечером – армейский котелок с горячими макаронами по-флотски, парой солёных огурцов и несколько кусков белого хлеба. И даже горячий сладкий чай, что здорово меня согрел в этом холодильнике. Как я понял, это была еда с обычной солдатской кухни, что ели и они сами. Я находился в расположении пограничников, недалеко от линии фронта. 

Как я потом понял, такие места для содержания пленных есть в каждом расположении ВСУ. И у прикардонников, и у тербатов, и у нацгвардии. У всех. За две недели моих «подвалов» я прошёл через три таких места. Нас, пленных, много, и таких мест должно быть ещё больше. 

Скоро этого солдата сменил другой. Этот пост у клетки был постоянным, дежурили по очереди. Поэтому я смог увидеть разных людей, со многими поговорить и узнать их истории. 

Вот самые яркие. 

Пожилой бывший мент с характерным гаишным брюшком. Конечно, с Западной Украины. Конечно, по мобилизации. На войну пошёл, чтобы не забрали 19-летнего сына (если в семье уже есть один мобилизованный, второго не берут). К обычному солдатскому пайку принёс мне литровую бутылку горячего чая.    

Молодой, за 30, тоже мобилизованный, венгр. Сосед с той же улицы, что и мой первый охранник (между собой они говорили только по-венгерски). Вечно пьяный. Кажется, зовут Этин или похоже. Спускался ко мне чтобы «поговорить по душам». От него я услышал характерную фразу: мол, если вы сунетесь к нам, в Закарпатье, то вот тогда уже мы вам дадим! Я не спорил. И не напоминал ему, что это не к ним, а они сюда пришли. Этот же был ещё участником миротворческих сил Украины в Ираке, с его слов. И вот пошёл теперь на эту войну. Когда был пьян, пугал, что замок на двери может сломать одним ударом и тогда ничто не защитит меня от ножа. А трезвым принёс бутерброд с колбасой, которой я поделился с местными кошками. Они легко пролезали ко мне в клетку и с одной из них, чёрной как ночь, я даже спал вместе, закутавшись в тряпьё, что было на скамье. И ей тепло, и мне. Я кошек люблю. 

Ещё был обычный школьный учитель. Тоже мобилизованный и тоже с Карпат. Он так мне и сказал, принимая через решётку ту пятилитровую бутылку, полную мочи, мол, помни, как тебе выносил украинский учитель, своими руками… В туалет меня не выводили, только так. Если он увидит эти строки, поймёт, что я помню и не забыл. Это был, наверное, единственный интеллигент среди всех, кого я встретил в плену. Как и ополченцы, это самые простые рабочие и крестьяне: сварщики, монтажники, селяне, зарабитчане. Ни одного богатого или даже среднего достатка. Те, кто не имел грошей откупиться, они и воюют, тянут солдатскую лямку. С обеих сторон. 

Это еще больше вызывало во мне тихую ненависть, как у такого же как и они рабочего человека – социальную ненависть к богачам, развязавшим эту войну. И в голову лезли мысли, что вот эта самодельная решётка, разделяющая не только меня с этим солдатом, но и целые народы, должна быть сломана по-настоящему. А его автомат, направленный в мою сторону, должен быть повёрнут против настоящего врага. Общего для нас и для них. Как в том известном лозунге: превратим империалистическую – в гражданскую войну!

Но пока я был там, где я был. И на моей стороне кроме кошек — никого.

Но пока я был там, где я был. И на моей стороне кроме кошек — никого. А по другую сторону решётки, например, стоит ещё один пьяный солдат. Спустился «подывыться на москаля». Узнав, что я токарь и оружейник, обещал сходить за болгаркой и отрезать мне пальцы, чтобы я больше не мог работать за станком. Вот такие обещания. А когда он ушёл, мой солдат-постовой… извинился за него. Мол, только что вернулся с выезда, поэтому напился и злой. Война. 

Но были и молчаливые, кто не говорил ни о себе, ни спрашивал меня о чём-то. Молча сидели на стуле напротив клетки, перекладывая автомат из руки в руку. Или ходили туда-сюда рядом, как и я, по-тюремному, меряя шагами свою «камеру». Эти обычно всегда были в маске, не снимали. В отличие от пожилых солдат, говоривших со мной с открытым лицом. 

— Сепар, ну как ты тут?

— Как зовут – Андрей? Хорошее имя.

— Сидишь? Ну, ничего, с утра расстреляем, канава уже там готова!

— Есть хочешь? Уже приносили? Вода есть? 

Вот самые обычные фразы, что я слышал от них за эти два дня моего первого «подвала». 

Перед первой моей ночью плена мне в клетку бросили разное тряпьё – пару старых ватников, рваных курток и проч. Я это постелил вместо матраса на скамью и попытался накрыться сверху, как одеялом. Немного согрелся. Но уже кое-как укутавшись, мне стало понятно, что, возможно, эта тёплая одежда здесь не случайно. Зимой никто не бросит такие вещи. И это одно из самых мрачных чувств, которые я испытал в плену: лежать в темноте, есть одна лампочка на стене, пытаясь согреться и понимать, что эти вещи грели ещё недавно других людей. От которых, быть может, только они и остались – грязные ватники и куртки. А людей больше нет. 

Конечно, ещё в тот же первый день плена, ко мне скоро пришли контрразведчики. Услышав шаги, я быстро натянул маску на лицо, чтобы не подставлять солдата, охранявшего меня (его начальство требовало держать на мне маску всегда опущенной). Меня вывели из клетки, посадили на стул, принесли мешок с изъятыми вещами. Их было трое или четверо. Посыпались всё те же вопросы: кто я, когда приехал, что делал в ДНР? Но в этот раз они начали листать мою рабочую тетрадь и спрашивать о каждой записи из неё. Достали фотоаппарат и тоже требовали рассказать о каждом снимке. Приказали поднять маску и не оглядываясь (стул был у стены) отвечать на вопросы, кто был на фото. Я не молчал, говорил, и их это устраивало. Подтверждал очевидное. Не было битья, только обычные угрозы в начале. Все они были в масках, в дорогом камуфляже. Никакого протокола допроса, наоборот, через 10 минут они приказали сесть спиной к стене и на камеру снова всё повторить. 

Я сам видел в ютубе такие опросы ополченцев. И вот теперь пришло время мне самому попасть в такую ситуацию. Я думаю, что и моё лицо было такое же мятое и хмурое, как у тех пленных из Интернета. Весёлого мало. И я так же обречённо отвечал на их вопросы, в глаза светили светодиоды подсветки двух смартфонов, на которые они снимали допрос. После темноты клетки резало глаза, щурился. 

— Меня зовут… 20.12.1978 года рождения, гражданин России уроженец г. Москвы… 

Казённые вопросы, казённые ответы, видео снято. Но что-то им не понравилось и приказали пройти в соседнее помещение, где было больше света. Тогда я впервые увидел, что зал, соединяется небольшой лестницей, ведущей наверх в помещение, похожее на гараж (были ворота). Там тоже мне поставили стул у стены и повторили видео-допрос. Сначала на первых минутах их не устроил мой ответ на вопрос про записи из блокнота. Прервали съёмку и приказали говорить подробнее. 

— Иначе будем повторять столько раз, сколько нужно! Или начнём общаться по-другому. Ну, поехали снова! 

После этого меня вернули в клетку вниз. Допрос закончился.

Наступила ночь. 

Есть вещи, цену которым узнаёшь только в особые моменты. Так и тут – тёплые вязанные варежки, которые год назад мне подарила моя старенькая мама на День рожденья. Именно они были на моих руках в эти часы одиночества. Я их случайно взял с собой в куртку и теперь они были со мной. Тонкая нить связи с миром и домом… Ком в горле, тепло в ладонях. Горькое напоминание о мирной жизни. 

И много времени для мыслей. Что со мной будет? Что будет утром? Кто вообще узнает, что со мной случилось? Я тихо встал и, найдя кусочек штукатурки, нацарапал на стене то, что арестанты пишут на стенах своих тюрем во все времена: «Че, 16.12.14, плен» 

Свой псевдоним (Че Гевара) и дату. Может, кто-нибудь другой сможет это прочесть. Не знаю… Но после этого смог быстро заснуть и только под утро проснулся от холода. Первая ночь плена позади.

Второй день прошёл вообще без новостей. Контрразведка не появлялась. Я продолжал попытки разговорить своих конвоиров, чтобы хотя бы узнать, где я нахожусь. Но, видно, сообщать такое пленным было строго запрещено. Я узнал только, что до фронта 30 км, а мой Матиз стоит снаружи здания, его перегнали с блокпоста. Вряд ли после войны я смогу опознать это место. Решётки исчезнут так же быстро, как и появились. 

Вторую ночь я провёл там же. Чёрная маленькая кошка спала на моей груди, мурлыча. Тоже прячась от холода в чужие вещи, как и я. Сколько других пленных гладили её так? 

А утром, сразу после завтрака, за мной пришли. Маска, наручники. На ощупь иду ступенями и улицей. Меня запихивают в кузов джипа, в багажник. Кладут лёжа и пристёгивают наручниками к дужке, торчащей из борта. 

— Твоя работа, укладывай. Только не пропали как в прошлый раз. 

Это говорит один из конвоиров другому. Я не первый его «клиент». Сверху закрывают тентом. Борт такой низкий, что лёжа на боку я касаюсь его плечом. Машина трогается и я снимаю свободной рукой повязку с лица: вижу General Motors на стенке борта. Что ж, на такой войне и воронкИ такие. Со стороны, наверное, просто джип. Что в багажнике лежит человек – никто и не подумает. 

Уже несясь на бешенной скорости в этом багажнике, я понимаю, что забыл свои очки, на той скамье в клетке. Обидно, без них мои шансы на побег падают до нуля – я плохо вижу. Опять в голову лезут мысли – куда везут? Что со мной сделают? Отстегнуть наручник – дело минуты. Но сорвать тент и выпрыгнуть на скорости на дорогу почти вслепую (очков нет) – значит гарантированно погибнуть или быть пойманным на месте. Отпадает. 

Дорога – в «стиральной доске» от неубранного и накатанного машинами снега. Трясёт здорово. Кажется. Что еду уже час. Пару раз замедляемся и характерно огибаем на медленном ходу блоки дорожных блокпостов. Остановились. Хлопают двери, я натягиваю маску. Тент поднимают и открывают борт. 

Мой второй «подвал» 

Спускают на землю, ведут куда-то по улице, потом ступеньки порога, сажают на стул. Разрешают снять маску. 

Я оказывают в… комнате гостиницы. По крайней мере в углу стоит раскрытый в виде кровати диван, вдоль стены – умывальник со столом. У выхода – железные шкафчики для одежды. Возможно, до войны это помещение использовали как комнату отдыха для охраны или персонала. А вокруг – территория завода или военной части. Окна плотно зашторены. Рядом стоит стол и два стула. На один из них сажают меня, на другой садится контрразведчик. Он в маске, толстый. Снова вопросы по кругу. В этот раз ещё и про то, пью ли я алкоголь. Нет, не пью. Я вообще не пью и не курю, наркотиков не употребляю. Он заставляет меня раздеться до трусов. Внимательно рассматривают плечи (ищут следы от приклада автомата) и руки (следы от уколов). Я, конечно, чист. 

С досадой, что ничего не нашли, разрешают одеться обратно. Как я понял позже, они хотели завербовать меня, а моё отсутствие списать на пьянку. Но я сказал, что о моём исчезновении уже знают многие, ведь я всех поставил в курс, что еду в Горловку. Поэтому о сотрудничестве по такой схеме не может быть и речи. 

— А мы тебя переоденем в форму ополченца, дадим автомат и сфотографируем рядом с трупом в украинской форме. Всё зависит от нашей фантазии и твоего упрямства. 

После толстого сел другой, худой и тоже в маске. Сразу заявил, что именно он здесь принимает решения. Я подобное уже видел, называется игрой в доброго и злого следователя. Этот сразу показал на стол, где лежали необычные вещи: шприц с какой-то жидкостью, резиновый розовый жгут, несколько гибких резиновых обрезков шлангов. И показал на пол, где рядом с диваном лежала жёсткая сцепка – такой железный треугольник 2 на 2 метра, сваренный из труб и уголков, который используется, например, для соединения трактора и сельского прицепа. Весит несколько сот кг, и здесь использовался как дыба – к нему привязывали ноги и руки с помощью цепей. Человек оказывался обездвижен и его можно было удобно пытать. Контрразведчик обыденным тоном рассказал, что у них богатый опыт – связывание, растяжение, электроток, вода на тряпку. Тут говорят все. Снова эта фраза… 

Да, я уже не сомневался в этом. Как-то давно я тоже прошел через милицейские пытки. Было это на 4-м этаже ИВС Петровки-38. Противогаз на голову, электрошокер в пах, удары бутылками с водой. Но тогда я промолчал, потому что знал, что менты пытают чтобы не только выбить информацию, но и сохранить твою жизнь. Здесь же всё по-другому. Да, им тоже нужна информация, но на твою жизнь им плевать. Ты не арестован, ты просто пропал, тебя нигде нет. И они не несут за твою жизнь никакой ответственности. Наоборот, будешь молчать – запытают до смерти, а труп исчезнет в безымянной могиле или в озере. Сколько уже таких захоронений было обнаружено за эти месяцы войны в Донбассе. Не я первый, не я последний. Это система. 

Поэтому я повторил всё те же самые показания, что и раньше. Вместо видео он мне дал ручку и форматные листы. И под его диктовку я начал писать первые свои показания. 

Это не был ни протокол, ни заявление. Просто «Я, ФИО, … приехал в ДНР 4 декабря…» Он открыл мой рабочий блокнот и сказал подробно переписать все имена и телефоны в это «признание». Вставил в ноутбук мою флэшку и расспрашивал о каждом файле, касающемся оружейки. То же было и с фотоаппаратом. Это заняло 2-3 часа. Кстати, в ноутбуке был интенет, поэтому он прямо при мне зашёл на мою страницу в ФБ и в Википедию, где с удивлением узнал, что я совсем не российский патриот, а скорее наоборот – коммунист с большим опытом участия в оппозиционной политике. Что из моих 38 лет я 9 провёл в тюрьмах за оружие и радикальную политику. Это его сильно удивило. Я и не скрывал, что имею левые политические взгляды, интернационалист. 

— Так зачем ты поехал в ДНР? Это же проект Путина? 

— Потому что в ДНР и ЛНР много наших товарищей, коммунистов и социалистов. Они тоже борются за социальные изменения, я хочу им помочь. Не всё так однозначно – Путин или Порошенко. Я выступаю за национализацию, против олигархов, против ваших и наших националистов. 

Пока мы так говорили, в комнату с улицы зашли двое в камуфляже. «Что, будем бить?» — спросил один из них. Контрразведчик сказал: «Этого не надо». На обоих были значки с диагональкой. Вот я и встретился с «Правым сектором». Получается, что здесь их база и они же выполняют «грязную работу» во время таких допросов, используют весь этот «инвентарь» против пленных. Когда двое ушли, я услышал от моего следователя ещё более странную фразу: «Это правосеки, я их не люблю, придёт время, мы их поставим на место». 

Видимо, это был кадровый офицер, и он работал в разведке ещё до всех этих майданов. А теперь приходится действовать вместе с теми, в ком он раньше видел только экстремистов и преступников. 

Он согласился со мной, что вся эта война странная. Россия продаёт газ и уголь Украине, в ДНР – украинские деньги и продукты. Даже уголь из Донбасса продаётся в Единую. Какая это война «России против Украины»? Это всё равно, что Гитлер покупал бы у Сталина газ и уголь во время наступления на Москву в 41-м. Бред! 

— Нам не дают команды наступать. 

Это тоже очень характерная фраза. Слово в слово слышал её от ополченцев в Донецке. Мол, нет приказа идти вперёд, только оборона, артдуэли и вылазки РДГ. Странная война.

Когда армия не наступает – она разлагается. Солдаты и контрразведчики спрашивали меня – когда будет наступление? Как будто я генерал из штаба ДНР. Я лишь повторял, что было у всех на словах – когда потеплеет, весной. Этот же офицер заметил, что если бы Россия действительно решила воевать с Украиной, то Киев пал ещё бы прошлой весной. Ведь даже небольшое количество отпускников смогло бы переломить ситуацию и привело к летнему наступлению и ликвидации всех «котлов». И мы, и они это хорошо понимали. 

— А зачем ты возил в Матизе корм для кошек? 

— Я их кормлю во дворе в Торезе, где я жил, их там много, голодных. И в моей мастерской живёт тоже кот. Уезжая, я оставил ему полный тазик корма, а в полу для него сделал лаз, чтобы он мог приходить и уходить сам. Только теперь он остался один… 

Увы, такой вопрос про корм звучит забавно. Но если бы только одни животные страдали от войны. В том же дворе я на видео снял уличную помойку, в которой копались в поисках пищи несколько бабушек. Пенсий Украина не платит полгода, а есть что-то надо, вот и встречаются такие картины, от которых в горле застывает ком. То видео я выложил в ютуб и в своём ФБ подписал «Спасите пенсионеров Донбасса!» Что интересно, было много наглых комментариев, что это фэйк, мол, снято в России. Тогда я дополнил ролик панорамой города с шахтёрскими терриконами и звуками канонады вдали, комментаторы заткнулись. 

Допрос закончился, он забрал листы и ноутбук. Обещал, что меня скоро передадут официально в органы и тогда я уже смогу сообщить своим родным – что я и где.

В комнату позвали охрану, все тех же правосеков. Они приказали лечь на диван. На нем валялось разное тряпье, старое одеяло, лег в одежде — отопления не было. Мою правую руку приковали наручником к той самой импровизированной дыбе с помощью цепи. Ее длина позволяла лежать на спине, укрывшись от холода одеялом. Мне это напомнило один из фильмов о похищении, когда человека держат на цепи, приковав к чему-то тяжелому. С этой жесткой сцепкой от прицепа действительно далеко не убежишь. 

Молодой правосек предупредил, что бежать бесполезно — снаружи везде охрана, периметр заминирован. И вышел, заперев на ключ дверь моей новой тюрьмы. Его шаги снаружи я хорошо слышал, а в двери был сделан глазок. 

Я остался один. В этом «подвале» было не так холодно, как в предыдущем. И светлее — в потолке горели несколько спотов, это же почти жилая комната. Из-за цепи я не мог встать, чтобы подойти к окну или к двери. 

Снова мысли о неизвестном будущем. Убьют? Обменяют? Срок? Или на органы? Чтобы отвлечься, я снял с руки наручник. Для токаря или оружейного слесаря, как я, это дело минуты и подходящей скрепки. Но продолжал так же лежать на диване. А что толку, куда бежать не имея ни очков, ни понятия, где ты? 

Возможно, заметив что-то, в дверь вошли правосеки. Увидев, что я освободился, они не удивились и иронично заметили, мол, этого ждали, от такого, как я «оружейного барона». Они были трезвые, поэтому это «освобождение» сошло мне с рук. Посовещавшись с начальством, мне приказали надеть маску и вывели из комнаты. Пройдя несколько десятков метров по улице, меня завели в… евроконтейнер. Да-да, самый обычный, стальной, 40 футов. Сказали, что можно снять маску. Подсвечивая фонарем, один из правосеков указал, куда лечь — это была большая пластиковая ванна длиной почти пять метров. Таких было четыре, по две с каждой стороны, а посередине проход. Конечно, в голову полезли самые темные мысли. Но мне бросили в эту пустую ванну спальный мешок и сказали лезть внутрь. 

— Вот видишь, мы тебя не трогаем. Вот, держи бутылку — там вода, если захочешь пить. А это ведро — под туалет.

Фонарь выключили и захлопнули створки контейнера. Полная темнота. Я снова один, только звук падающих с потолка капель. Сыро и холодно. 

Я на ощупь вылез из ванны. В такой странной кровати я еще не спал в своей жизни. И начал ходить от стенки до стенки по проходу, по каким-то деревянным решеткам. Что это за контейнер? Что стирали или замачивали в таких огромных ваннах? Со слов охраны, до меня тут был пленный, мерз три недели при тех ноябрьских морозах. Мол, вот ему было тяжело, не то, что тебе. Да, сейчас на улице было потеплее, около нуля. Снова везение? 

Чуть согревшись от ходьбы, я опять на ощупь залез в ванну, в спальник, и встретил свою третью ночь в плену. Где я буду завтра? Какой мой следующий «подвал»? 

Проснулся от грохота открывающихся засовов. После кромешной темноты контейнера дневной свет слепил. Мне одели маску и снова привели в ту же комнату. Теперь со мной остался один из охранников. Через несколько минут принесли завтрак. — самый настоящий борщ в тарелке и нарезанный хлеб. Я поблагодарил, сказал, что вкусно. 

— Наконец-то моя стряпня хоть кому-то понравилась.

Оказалось, что мой конвоир являлся и поваром, это он сварил борщ. Бывший студент, доброволец, но значка с диагональкой нет. Начался обычный разговор — откуда, кем работаю, сколько платят в Москве? На мой вопрос о ротации ответил, что отпускают только в отпуск. Никакой ротации до конца войны. 

— Сейчас бы проще дома залезть в горячую ванну с бутылкой водки! И на х** эту войну! 

Когда я ел за столом, то заметил бумагу с записями. Кто-то из солдат записал: «кредит 2670, продукты — …., памперсы — ….» и еще несколько пунктов расходов. И в конце — «долг — ….», видимо, это были расходы на жизнь и семью. И этим занимаются на войне. Война в долг? Солдаты вынуждены посылать свои копейки домой ради погашения кредитов?

Я много раз спрашивал их про размер зарплат, которые они получают в АТО. Никто так мне и не ответил точной цифрой, лишь согласились, мол, близко, когда я назвал сумму в 3-4 тысячи гривен. И сильно удивлялись, когда я сказал, что один из моих знакомых, когда была Вторая Чеченская, поехал контрактником. И за сидение на блокпосту получал в месяц около 2 тысяч долларов плюс год за три для звания. Ополченцы, конечно, тоже если и получают, то не больше этих 3-4 тысяч гривен. Но ведь они «отмороженные террористы», а здесь — целое государство Украина и военный бюджет. Неужели так дешево стоит жизнь украинских солдат для власти? 

За такими разговорами прошло утро. Меня уже не пристегивали к дыбе, только замкнули наручниками руки. Ждали нового этапа, теперь уже к ментам, как и говорил контрразведчик. 

Когда за мной приехали, в комнату зашло еще несколько солдат. Это были десантники, не правосеки. Они тоже пришли посмотреть, спросили, кто я и откуда. 

— Ну что, сепар, удачно тебе обменяться! 

— И вам тоже вернуться с войны живыми! 

— Спасибо!

И один из них подошел и попрощался со мной «кулак в кулак». Это удивило и меня. Вспомнилось о рукопожатии Моторолы и Купола недавно в Донецком аэропорту. 

Снова маска на лицо, шаги до машины, в этот раз уже не багажник, а на заднее сиденье, с комфортом, везли уже обычные менты. Трое. Тот, что сидел справа рядом — щелкнул затвором автомата и обыденно попросил не делать в дороге лишних движений. 

— Чтобы я тебя не убил по ошибке.

Я буквально спрашивал к него разрешения, прежде чем подвигать затекшей рукой или ногой, это напрягало. А машина, как обычно, мчалась на бешеной скорости, прыгая на ухабах. Я знаю, что такое патрон в патроннике и снятый предохранитель АК. И такая тряска. Плохое для меня сочетание. 

Водитель-мент включил на всю песню Шнура «Москва сгорела до тла», я ее слышал впервые. Наверное, зная, что я из Москвы, хотели подколоть. Вот только слова про сгоревшие особняки на Истре и про сгоревшего Навального со всеми ментами с Болотной — были мне самому по приколу. Я улыбнулся под маской. 

— Ну как, москаль, нравится песня? Хотя, конечно, ты же революционер, против Путина. Ты не думай, нас эти правосеки тоже за…ли. Вот только наших не трогайте, а то прямо тут в поле положим. 

Ехали долго, час. Я слышал, менты рылись в мешке с моими вещами, смотрели фотографии. Один из них так и спросил:  «Тебе что оставить — телефоны или фотик?» Я попросил телефоны. Потом следователь СБУ так и не досчитался этой улики, фотоаппарат до него «не доехал». 

Менты были бухие и не очень разговорчивы. А я не забывал про наставленный мне в бок автомат. Сквозь маску было еле видно, что мы едем среди пшеничных полей. Потом был ж/д переезд и какой-то городок. Остановились. 

Меня вывели из машины и сразу завели в подъезд какого-то здания, ступеньки вверх, два поворота, коридор. И только когда за мной захлопнулась с характерным грохотом дверь, я понял, что это не «подвал», а тюрьма, вернее, камера ИВС при обычном отделении милиции. 

— Эй, тебе этот звук должен быть знаком!

С улыбкой попрощался со мной один из ментов уже из-за двери, захлопнув ее с силой. Я снял маску и огляделся.

Обычная камера-одиночка: метров пять в длину и такая узкая, что легко достать руками обе стены сразу. Маленькое зарешеченное окно, затянутое в мелкую сетку, без стекол, дует холодный ветер с улицы. Под ним обычный тюремный туалет с умывальником, но воды нет ни капли. Один раз в день вечером давали ее в пластиковой бутылке 1,5 л. (питьевая) и 5 л. (для смыва) вместе с тарелкой с едой. В стену сбоку вмурованы нары на одного человека. Дверь с глазком. Голая лампочка под высоким потолком, а в углу — видеокамера для наблюдения. Вот и вся «мебель». Что ж, привычный для меня пейзаж, почти тюрьма. 

Почти. Потому что это не ИВС и не обычное СИЗО. Как позже я увидел, когда меня выводили на допрос, это всего лишь одна из двух камер в здании отдела милиции. Для временного содержания подследственных. Но теперь, в военное время, их используют для скрытого содержания пленных в течение многих дней и даже недель (как в моем случае). Это тоже «подвал». Охрана, состоящая из ментов, не отвечает ни на какие вопросы. Только раз в день заходит, чтобы дать воды и ужин. Не говорят ни где я, ни что со мной будет. За все время я так и не смог у них выспросить, в каком я городе. Все было анонимно. Звуки близкого ж/д вокзала и двухэтажный барачный жилой дом напротив — вот все, что я мог видеть, если подтянуться к окну. Оно выходило на внутренний забор отдела милиции. Наверное, какой-то небольшой город или п.г.т. в Донецкой области. Фронта слышно не было. 

В тюрьме всегда горит свет. Это мера безопасности. Тут же свет включали только на несколько часов вечером, в остальное время я сидел почти в темноте, от окна света было мало. А в этой первой камере света вообще сначала не было — сгорела лампочка. По-моему, именно о такой одиночной камере мне говорили ополченцы, когда рассказывали о 3 месяцах ареста одной из активисток антимайдана, которую потом обменяли по обмену. 

Я как обычно сразу навел небольшой порядок, убрался как смог. На умывальнике стояла оставленная предыдущим арестантом тарелка с остатками еды. Под нарами — дюжина пустых бутылок от выпитой воды, я тут далеко не первый. 

Темнело. За дверью постоянно ходили люди, говорили, смеялись. Хлопали двери кабинетов в коридоре. Слышалась мова. Про меня как будто забыли, не подходили к глазку. Но когда я начал стучать, прося еду, то какой-то местный начальник ворвался в камеру с двумя милиционерами. 

— Руки вгору! Лицом к стене, швидко! Еще раз постучишь — получишь! 

Только поздно вечером дверь снова открылась и мне принесли тарелку с гречневой кашей и, о чудо, несколько ломтиков сала с хлебом. Ну и воду. Я съел половину, а оставшееся отложил на утро, чтобы растянуть еду на завтрак. Здесь уже не будет такой кормежки, как у солдат раньше. Здесь менты. 

Несмотря на сквозняк с окна, здесь плохо, но работало отопление. И я впервые за эти дни плена заснул, сняв куртку и брюки, здесь был даже матрас и старое одеяло. Верх комфорта!

Четвертая ночь, 19 декабря. 

А наутро у меня был день рождения. 36 лет. Как и у моей мамы, за тысячи километров от моего «подвала». У нас он в один день. Конечно, я хотел встретить его в Москве, дома. Если бы не тот блокпост. 

Грустно. В этот день я узнал, что такое писать стихи и что 8 шагов от окна до двери и обратно могут быть бесконечны. Это тюремная прогулка. Ходишь и грусть уходит. И приходят строчки стихов. Не знаю, почему так. Ни ручки, ни бумаги у меня нет. Записываю в память. Это потом, когда найду на полу монетку в 10 украинских копеек, смогу записать стих на стене камеры. Оказывается, медная монетка отлично пишет своим ребром по светлой штукатурке.

В тот же день, вечером, меня вывезли на допрос. Теперь уже без маски. А вот менты были в масках. Дверь камеры выходила в длинный коридор, метров 30. По обеим сторонам шли ряды дверей кабинетов. Моя и соседняя камера были посередине. Обычная ментовка: на стене стенды и иконостас из портретов, в рамках, разных насильников, большой старый сейф, таблички не дверях. Из-за отсутствия очков я не смог разглядеть ничего подробно. В конце коридора меня завели в дверь направо – это была комната приёма пищи для сотрудников. Стол, умывальник, микроволновка. Посадили на свободный стул у окна. Опять достали видеокамеры, теперь уже со штативом. Опять те же вопросы по кругу. На этот раз был один гражданский без маски и камуфляжа, он начал засыпать меня вопросами: 

— Что такое калибр? 

— Это расстояние между противоположными полями нарезов канала ствола. 

— Неужели ты действительно мог бы наладить выпуск оружия на заводе в Донецке? Откуда такие навыки? 

— В нулевых я занимался криминальной оружейкой, отсидел и решил открыть легальное дело. У меня есть своя оружейная мастерская по изготовлению запчастей для макетов оружия, которые используются для холостой стрельбы в исторической реконструкции. 

— Так ты и Стрелкова знаешь? 

— Нет. Знаю только, что он тоже был реконструктором. Я оружейник. Меня интересовала возможность работы по профессии на более крупном уровне, что с моим прошлым мне не дали бы в России сделать. Я токарь, умею работать на ЧПУ-фрезере, могу делать полную металлообработку затворных групп, знаю всю сапёрку. 

— А сколько времени потребуется на запуск спланированного вами плана «Оружейка Торез» (файл с флэшки)? 

— Думаю, не меньше полугода. Создание ВПК это долгий процесс. 

Это был военный эксперт, по его удивлению было видно, что он не каждый день встречает таких пленных. Убедившись, что я действительно разбираюсь в оружии, он ушёл. Допрос продолжился уже двумя масками. 

У них был ксерокс моих письменных показаний с базы правосеков, они потребовали переписать их, сделав новую «шапку»: «Командиру третьей оперативной группы сектора Б. Заявление…» Так я наконец-то узнал, в чьи я попал руки. И впервые узнал, что ДНР, как и ЛНР, признаны украинскими властями как «террористические организации». Так и приказали написать мне в конце заявления: 

— Я оказывал помощь террористической организации ДНР для создания ВПК, что это будет использоваться против ВСУ. 

На мой вопрос «а как же врачи, учителя, милиция и другие госслужащие ДНР, — они тоже террористы?» – он отрезал: «Не умничай, пиши, что надо!» 

Я писал на столике пищеблока, было неудобно и медленно. Время шло, и им надоело ждать. Они отдали мне ксерокопии, несколько чистых форматных листов и ручку. И отели в новую камеру. Там был свет и лампа не сгорела. Чтобы было, на чём ровно писать – дали сиденье сломанного стула, на котором я сидел до этого. На его обратной стороне, как на столе, я и писал, сидя на нарах. Свет оставили, и к утру забрали готовые записи. 

Эта камера была копией предыдущей. Между ними общая стенка. Вот только при свете я увидел новое. И это было страшно. Все стены на уровне головы человека были испачканы коричневым. Это была запекшаяся кровь, много-много отпечатков. Разбирая постель, я увидел, что подушка тоже с одной стороны вся была жёсткой от корки высохшей крови. Тут спал человек с разбитой головой. Под нарами кроме пустых бутылок из-под воды я нашёл пару кожаных перчаток и мужские штаны с трусами. Последние были в самих штанах, как будто их сдёрнули с тела сразу, вместе. Вряд ли такое сделает раненный в голову живой человек. Так поступают только с трупом. Среди мусора я нашёл и воротник от женского свитера (с биркой Lady S), на котором тоже были пятна крови. 

И женщины – тоже?.. Но самое мрачное я увидел, подняв глаза на стену. Там, над нарами, была надпись, сделанная пальцем, крупными буквами: «Что? Попался гад!» Сначала я подумал, что это сделано кем-то просто проведшим пальцем по пыли. Но когда я начал мокрую уборку, то понял, что это не пыль, а тоже кровь. Тот, кто это написал, макал свой палец в чёрную кровь. А потом обтёр руки о стену, следы там же, у двери. Всё, что осталось от этого неизвестного арестанта – только эти коричневые следы всюду. Охрана их не стирала. Для устрашения? 

Я же, наоборот, сразу попросил у ментов ведро с водой и тряпку, вымыл пол, затёр кровь на стенах. Стёр эту поганую надпись над нарами. А на следующий день нацарапал монетой на железном листе, которым был заварен от пола до потолка торец камеры со стороны окна, слова поддержки: «Всё, что нас не убивает – делает сильнее!» Чтобы другие пленные не отчаивались, крепились духом. 

Отдавая утром исписанные листы, я сохранил себе ручку и несколько чистых листов. С удовольствием записал стихотворение и сделал несколько рисунков по памяти об этих днях плена. В одиночестве, в темноте камеры это тоже было огромным удовольствием. В эти дни и недели меня угнетали не столько условия жизни тут, сколько полная неизвестность.

Когда засыпаешь на окровавленной подушке и не знаешь, что ждёт тебя завтра – срок, обмен или вот такие следы на этих стенах. Ты никто, тебя нет, о том, что с тобой будет – никто не узнает. Это не тюрьма, где у каждого есть право на жизнь, на адвоката, на звонок родителям. Тут – «подвал». Тут – украинский плен.

Я на всю жизнь запомню этот день рожденья. И день рождения моей мамы. Только мысленно я мог поздравить её с этим. Для неё и отца я был без вести пропавший. Это тяготило меня больше всего – они не знают, жив я или мёртв. Этот день я закончил тихим пением «хэпи бёздэй» самому себе. Впереди потянулись похожие один на другой дни одиночества. Говорить не с кем. Через какое-то время даже свой голос кажется чужим. Вечером я обычно ходил по камере и пел любимые песни. Здесь ведь нет, как в машине, магнитолы с USB. Мои любимые, это песни из «Бумбараша». Очень актуальна «Ничего, ничего, ничего. Сабля, пуля, штыки – всё равно…» и «Наплевать, наплевать – надоело воевать». И, конечно, лиричная «Ходят кони над рекою»…

Со стороны, наверное, это смотрелось странно – русский пленный в одиночестве поёт песни. А мне было хорошо на сердце, я не стеснялся. Хорошая песня отгоняет от души тяжёлые мысли.

Через несколько дней в соседнюю камеру поместили человека. Конечно, я постучал ему и «вызвал на решку», то есть пригласил поговорить к окну. Оказалось, его зовут Сергей, он тоже задержан «как дэнэр». С его слов, он бывший зэк, освободился с луганской зоны и ехал через украинский блокпост домой в Украину. Конечно, его заподозрили и схватили. Вот теперь ждёт проверки. Я уже слышал таких историях, когда на обмене пленными подсовывают таких случайных людей под видом ополченцев. И Сергея могут так же «обменять». Как ему попасть домой?

Я не курю, мне было просто. А вот сосед мучился без сигарет, ведь все вещи у него отняли. Менты ничего не давали, кроме тарелки с едой раз в сутки, табак и спички – тем более. Наверное, это как пытка. Он постоянно стучался в дверь, просил дать покурить. Менты просто игнорировали, будто и нет в отделе наших камер.

По старой тюремной привычке я начал вести календарь. Прямо на стене камеры, с помощью всё той же монеты. Зачёркивал цифру каждого прошедшего дня. Так лучше, не терять чувство времени среди этого одиночества и монотонности. Те, кто попадёт сюда после меня, тоже будут знать, кто и когда тут был. Пока менты не закрасят стены новой краской. Такие календари есть на стенах всех тюрем мира. Пусть будет и тут. Как и мой стих, посвящённый человеку, которого я полюбил. Он тоже остался на той стене.

С каждым днём – тревожнее. Ничего не происходит — ни допросов, ни разговоров. Это напрягает не меньше, чем если бы снова катали по новым «подвалам». Четыре, пять дней… Неделя. Думаешь, что и новый год встретишь в этих стенах. Поэтому когда на улице выпал снег и похолодало так, что начал идти пар изо рта, я всё же начал шуметь, требовать чтобы охрана что-то сделала с окном, например, вставили стекло или затянули плёнкой. Это подействовало. И вот однажды днём пришёл милиционер, я его и раньше видел, он приносил еду. Сказал что стекол нет – «тут не магазин». И ушёл искать плёнку. Зайдя с улицы, он начал прибивать стэплером кусок матового пакета к раме окна. Так я и узнал, что он с Западной Украины. Как и многие менты из этого отдела. Видимо, их заменили «по люстрации» вместо местных. По-русски говорил с сильным западэнским акцентом. Своё имя говорить не захотел, но на пожелание мира в новом году ответил: «Дай-то бох шобы так и было». Окно больше не пропускало холод с улицы, в камере стало тепло. Я сказал ему «спасибо» и попрощался.

Время снова пошло по привычному кругу: рассвет, зарядка, умывание, «прогулка» от окна к двери и обратно. Восемь шагов для мыслей о неизвестном будущем, день переходит в вечер, когда становится совсем темно – стучу в дверь чтобы включили свет, потом снова 8 шагов прогулки, зачёркиваю день в календаре и ложусь на нары, пытаюсь уснуть. А с утра всё опять по кругу.

Так пришло утро 29 декабря. Две недели плена. И за дверью услышал:

— Собирайся с вещами! Пять минут.

Стучу в стену соседу, говорю, что меня заказали с вещами, прощаюсь. Больше об его судьбе я не узнаю.

Все мои вещи – на мне. Дверь открывается, мне снова приказывают надеть маску. Выводят. В этот раз сажают на заднее сиденье уже без упёртого в бок автомата. Через маску пытаюсь разглядеть проносящиеся мимо места. Снова остановка. Ко мне в такой же маске на голове подсаживают пленного. Наверное, из другого «подвала» в этом же городе. Водитель, трое ментов, говорящих только на мове, и нас двое, на заднем сиденье, несёмся уже где-то по трассе. Снова объехали блоки нескольких блок-постов, при этом мент на переднем сиденье выходил, вероятно, чтобы показать документы. Значит, я ещё в зоне АТО.

Один из ментов включил в мобильнике музыку. «Группа крови на рукаве», как и тогда, в начале и после плена. Это тоже моя любимая песня. Я её сотни раз слушал в «Матросске» и когда ехал в ДНР. Наверное, и я тоже «не останусь в этой траве», воистину…

А теперь въехали город большой, много светофоров, их огни отчётливо видны сквозь маску. Только через несколько часов, на своём первом официальном допросе в СБУ мне скажут, что это Мариуполь. До войны – почти миллионник, город-порт на Азовском море. А теперь полуживой прифронтовой город. Несколько остановок, ожиданье, снова крутились вокруг какого-то здания, чтобы припарковаться. А вот, наконец, команда на выход. Ставят у стены какого-то здания из коричневого кирпича, разминаю ноги. Под ботинками на асфальте скрипит свежий снег. Ведут ступенями подъезда вверх, поворот налево и несколько лестниц вниз. Сажают на скамью и уходят. Я снимаю маску. Всё, приехали.

То, что я вижу – неожиданно для меня даже после всех мест, в которых я побывал за все недели плена. Длинный зал с типичной стойкой, служащей огневым рубежом с одной стороны и пулеуловителем с развёрнутыми бумажными мишенями с другой, — это тир. Нетрудно понять, что я подумал об этом в первые минуты. На стойке была россыпь из стрелянных гильз, на мишенях – множество дыр от попаданий. Да, это был типичный 25-метровый стрелковый тир. В том конце зала, откуда меня завели, стоял солдат в камуфляже, на его бронежилете на спине были большие белые буквы «СБУ». Ясно. Теперь я доехал и до этих.

Как оказалось, я попал в подвал здания СБУ. Здесь не было специальных камер для содержания пленных, поэтому под них приспособили этот тир и соседнюю оружейную комнату, где до войны хранили табельное оружие. Во время выездов на допросы я побывал и там, и там. 

Так я просидел несколько часов. Здесь было тепло, я снял куртку. Начал ходить вдоль зала. Там стоял теннисный стол, видимо, сотрудники СБУ любили поиграть в свободное от работы время. Мой охранник начал спрашивать, кто я и как попал в плен. Это был немолодой, с местным акцентом мужик. Моя история приезда на украинский блокпост вызвала его улыбку. Говоря дальше о войне, он сказал интересную фразу: 

— Если бы мы знали, что так закончится, то никакого Майдана не допустили бы. 

Он согласился со мной, что приход к власти националистов в многонациональной стране ведёт к её развалу. Даже некоторые эсбэушники понимают это. 

— Здесь ты не первый из России. Недавно был тоже молодой парень, из Воронежа. Приехал добровольцем «воевать с хунтой». В бою был ранен в ногу и брошен. Подобрали наши солдаты. Ногу, правда, пришлось ампутировать. 

— А где он теперь? Сидит? 

— Нет, зачем, отпустили. Отдали родителям в Россию. 

Наконец, за мной пришли и повели по лестницам наверх, на третий этаж. Уже никакой маски, руки за спиной, только потребовали смотреть вниз, в пол, мол, режимный объект. Да, посмотреть было на что: по пути, пока меня довели до нужного кабинета, вокруг суетились десятки людей – носились с бумажками, кого-то допрашивали, звонили. Муравейник, в который воткнули палку… Обстановка в кабинете удивила меня ещё больше. Он и так был небольшой, а два стола, поставленные впритык, шкафы по стенам и  раскиданные на полу синие мешки с уликами, делали его ещё меньше. За столами с обеих сторон ютились аж шесть эсбэушников с ноутбуками перед собой. Обшарпанные стены с отваливающимися обоями и сломанные жалюзи на окне дополняли картину «вокзала». Тут явно «сидели на чемоданах». Никаких привычных для кабинетов ФСБ портретов президента или бюстиков Железного Феликса. А молодой возраст всех шести следаков создавал ощущение, что это не кабинет следственного отдела спецслужбы Украины, а какой-то Интернет-клуб, где на ноутбуках играют в танчики. 

Найдя стул, мне поставили его впритык к столу следователя. Я буквально еле на него затиснулся, так было мало места. А когда следователь хотел выйти, приходилось вставать чтобы как-то его выпустить. Одновременно со мной допрашивали и другого, за этим же столом. Ополченца в камуфляже. Такое нарушение правил трудно себе представить у наших российских спецслужб. 

Только с того момента, как я оказался на этом стуле рядом с первым следователем, что официально представился и сообщил, что я нахожусь в Мариуполе, а не в анонимном «подвале», только теперь я понял, что остался жив и по-настоящему задержан. Это здорово меня порадовало. Ещё больше я окреп духом, когда следак дал разрешение на один звонок домой, родителям. Он даже позволил сделать это с моего же мобильника, достав его из пакета с уликами. Отец не поднимал трубки, но мама была дома. Именно её взволнованный родной голос я услышал первым после этих недель неизвестности и тревоги. 

— Ой, Андрюшенька! Это ты, родной! Как ты? 

Моя старенькая мама. Я как дурак улыбался, отвечал что-то успокаивающее, прижимая с силой трубку к уху, ловил каждое её слово. 

— Да, я в плену, в СБУ в Мариуполе. Да, всё нормально. Я жив и здоров. Теперь я буду официально арестован и помещён в СИЗО №7 Мариуполя. 

Следователь продиктовал мне контактный номер следственного отдела и я его по цифрам сказал маме, она записала. Обещала прислать посылку и вещи. Я только повторял, что главное – это услышать её и успокоить, сказать, что я жив и нахожусь тут. Поздравил её с прошедшим Днём рождения, она меня тоже. Теперь, наконец, живыми словами, а не мысленно, как прежде. Следак торопил, и я закончил этот первый разговор с волей, с домом, с Родиной. 

Начался допрос. Без дыб на полу, видеозаписи на смартфон, масок. Первый обычный допрос под протокол. Это привычно, это нормально, вопросы были прежние. Заминка получилась только с моей биографией. Я впервые увидел, что следователь узнаёт о судимости подозреваемого не из официального запроса в органы («пробить по базе»), а… Из Википедии. По моему совету, он открыл на ноутбуке Интернет и погуглил меня. Сразу вышел на страницу с моей биографией: «Соколов Андрей Владимирович, российский революционер и коммунист…» Читая это он удивлялся всё больше. Да, видимо, такие пленные встречаются старшему следователю-криминалисту следственного отдела СБУ в Донецкой области старшему лейтенанту полиции Старостенко О.В. впервые. Выписав из Интернета даты моих прежних арестов (политика и оборот оружия), он переписал основную формулировку обвинения, которая потом пошла в суд по мере пресечения: «… в период с 4 по 16 декабря 2014-го года… на территории г.Торез и г. Донецк способствовал деятельности самопровозглашённой Донецкой народной республики… которая является террористической организацией… осуществлял осмотр оборудования на отдельных заводах… предоставлял консультации представителям ДНР о возможностях изготовления и ремонта некоторых видов вооружения и составлял проекты работ по выпуску вооружения для т.н. Министерства обороны ДНР с целью последующего создания военно-промышленного комплекса ДНР».                        

Я впервые в жизни обвиняюсь в таком «преступлении», которое читается и звучит не как обвинение, а как наградной лист. И которое, попади я в Россию, не будет считаться преступлением, но и будет официально одобрено властью. Это я, вечный оппозиционер и оружейник-самоучка. Что это за дурдом! 

На этом же допросе я узнаю, что мой «Матиз» находится где-то далеко и требует эвакуации потому, что уже не на ходу. Он обещает привезти его для осмотра. Интересно, кроме того, что уже из него пропало, сколько ещё запчастей я не досчитаюсь? За время моих «подвалов» исчез фотоаппарат со всеми снимками, зато появился… «мандат от министра обороны ДНР» с подписью Кононова и печатью, что, мол, я уполномочен и мне требуется оказывать всякую поддержку и проч. По моим удивлённым глазам даже следователь понял, что это откровенная фальшивка и не включил её в список улик для суда. Да уж, имей я такой настоящий мандат, я был бы в ДНР большой шишкой! Ездил бы в сопровождении вооружённой охраны и никогда бы случайно не заехал на блокпост к прикардонникам. 

Готовый протокол распечатан и, испытав дежа-вю, я подписал его привычным «с моих слов записано верно, мною прочитано». Я лишь добавил замечание, что к «мандату» отношения не имею и откуда он взялся, не знаю. 

Во время этого первого официального допроса в кабинет заходили другие сотрудники, смотрели на меня, как на Деда Мороза- не каждый день к ним попадает российский оружейник. Даже допрашиваемый напротив пожилой ополченец с интересом слушал, потом я с ним хорошо познакомился. Ему как и мне дали позвонить по телефону родственникам, обыскали одежду. Нас оформляли одновременно. Сказав, что завтра вызовет снова, следак отдал меня конвоиру. И всё теми же коридорами и лестницами меня спустили в подвал. 

Я просидел в «тире» до вечера и спустя несколько часов меня повели. Вместе с Валерой – тем ополченцем. В качестве автозака к подъезду подогнали «газель» с металлическим кузовом, две белых полосы по бокам, как и на всей украинской военной технике. Внутри была просто железная переборка с дверью, по одну сторону которой сидел на лавке часовой, а по другую – мы, прямо на полу, присев на запасное колесо и какие-то доски. Створки задних дверей были заблокированы, пленных заводили через раздвижную дверь с правого борта. Я кое-как уселся, рядом мой товарищ по несчастью. Познакомились. 

Внутри была непроглядная темень, лампочка светила только у охраны за стенкой. К нам же падали блики от уличных фонарей через щель вверху над задними дверьми. Полоса света сканировала наши тёмные силуэты снизу-вверх, снизу-вверх, повторяя проносящиеся мимо фонари. 

Остановка. Выводят, и мужик в штатском, видимо, начальник конвоя читает нам короткую лекцию о «шаг в сторону – огонь на поражение, у нас предупредительных нет». Мол, и не думайте о побеге. На нас ещё в подвале были надеты наручники. Друг за другом идём в какой-то подъезд. Оказывается, нас привезли на медосвидетельствование. Обычная процедура перед тем, как поместить в ИВС. Запах казенной медчасти, за столом перед бумагами сидит пожилой человек в накинутом белом медицинском халате. Врач привычно оглядывает нас, подвигает к себе журнал регистрации пациентов. Спрашивает и заполняет ФИО, место жительства. На мой ответ «Москва» удивлённо поднимает голову. 

— Вот зачем вы едете к нам, а? Приехали освобождать? Всё из-за ваших гиркиных! 

— Я ехал работать, я не воевал. 

— Из-за вас я потерял квартиру, работу! Зачем ты приехал? Что глядишь на меня волком? 

— Я человек, а не волк. Началось всё на Майдане, раньше. 

Другой врач, женщина, начала его успокаивать. И дело перешло к осмотру: сняли наручники, сказали раздеться до пояса, осмотрели, нет ли синяков и повреждений. У меня не было. Оделся и меня вывели в соседнюю комнату, продолжился осмотр моего товарища. Потом нас снова закрыли в «газель» и через 20 минут езды мы въехали в «конверт» ИВСа – металлическая решётка ворот с характерным грохотом закрылась за нашим «воронком». Это моя первая официальная тюрьма за время плена. 

Тут всё было привычно и официально: большой герб Украины над стойкой дежурного, напротив клеток для обыска, фотографирование для личной карточки задержанного, вежливые вопросы и ответы. У меня забрали серебряное кольцо с пальца, в ИВС это нельзя. Забавно другое – что в СИЗО, куда меня перевели позже, его мне вернули. И я всё время носил его, как обычно. Золотое, говорят, было бы нельзя. В России нельзя любое.

Менты оказались местными, толстыми и улыбчивыми, почти с сочувствием расспрашивали нас о том, как мы попали в плен. Не смотря на поздний час (ужин уже давно прошёл), дали нам булку вкусного мариупольского белого хлеба и открыли консерву с килькой, которая была с собой у Валеры. Трёхместная камера, матрасы с одеялами и подушками, тусклая лампа за стеклом над дверью. Всё, как и везде. ИВС…

Я уже общался с некоторыми ополченцами в Донбассе. Это были казаки из Донецка. Но не было времени поговорить о личном, о том, почему они пошли на войну. Только разговоры о работе, о технике. Теперь же я впервые столкнулся с самым настоящим ополченцем из окопов, местным, донецким. Сорок девять лет, но выглядит старше. Он был полностью одет в камуфляж, причём в нашу российскую «цифру».

— Это из гуманитарки. Там ещё бирка была «Гуманитарная помощь Донбассу. Россия». Оторвали, когда поймали. Зато очень тёплая. И брюки тёплые, на набивке. Когда укры били по ногам, гасили удары, синяков почти нет.

Нетрудно понять, почему он так хвалит форму: он в НОДе (Народное ополчение Донбасса) с сентября, подразделение Мираж. Направлен был на блокпост в сторону Новоазовска. И в дождь, и в холод на посту, в том числе и в окопах. А земля не греет, греет хорошая форма… Вот, дословно, почему пошёл в ополчение:

— Я долго думал, уже везде шли бои. Но однажды утром вышел из дома и прямо у железнодорожного вокзала, где живу, увидел разбитую миной молочну. Стало до боли обидно: укры попали не в магазин хозтоваров управы, не в ларёк с сигаретами слева, а именно в молочный магазин. Эта разбитая молочна и решила всё, пошёл и записался в НОД.

Кто-то воюет «против хунты», кто-то «за русский мир», а этот мужик пошёл «за молочну». Его молочну, на его родной земле.

— А куда мне деваться? В России никого нет, всю жизнь прожил тут. И не хочу никуда бежать. Это не мы к ним, а они к нам пришли.

Эту последнюю фразу я слышал в Донбассе уже не один раз.

Валера рассказал, что у него есть взрослый сын и старенькая мама. Пенсию ей Украина не платит с лета, живёт на гумпомощи. В ополчении всё же платили какие-никакие деньги, по 150 долларов в месяц и бесплатный паёк. Поэтому помогал ей деньгами, а тушёнку из пайка менял у местных на картошку и на всё, чего ей не хватало.

Я спросил, неужели не менялись на патроны и БК? Мол, у нас в Чечне это было в армии обычным делом. Нет, говорит, БК у них был полный – и патроны, и гранаты, и выстрелы к РПГ. Но это там есть у всех, никому не нужно, а вот на тушёнку поменяться можно, еда – дефицит.

Выслушав мою, но рассказал и свою историю плена, в чём-то схожую. Я заехал случайно, а он ехал в отпуск на лечение, и вместо Новоазовска, находящегося под контролем ДНР, заехал в сторону Мариуполя, в укрблокпост. Прямо в этой самой форме, где, конечно, был избит и переправлен в СБУ. Таких случаев будет много, я бы сказал – большинство среди тех, кого я встречу тут. Пленных из боя я видел очень мало.

Мы вместе перекусили хлебом и килькой. Хороший мужик, простой, из работяг. В отличии от меня, он ни разу не сидел.

— Нас тут они считают всех наркоманами и уголовниками, «ватниками». Я готов был к расстрелу, но за что восемь лет тюрьмы? Лучше пусть расстреляют. За что восемь лет? За то, что я защищал свою землю?

И он, и я и все другие ополченцы стандартно обвиняются по 258-й статье – терроризм, часть 3. А это как раз от 8 до 15 лет.

Он нервно курил, одну за одной. Поговорив ещё, мы легли спать на свои нары. Уже как нормальные арестанты, а не пленные «подвалов».

— Укры рано не встают.

Эти слова Валеры подтвердились. Утром мы успели съесть принесённый охраной завтрак (каша с рыбной котлетой, хлеб), посидеть-поговорить, прежде чем нас заказали без вещей. Всё тот же конвой, наручники, «газель». Теперь через щель виден свет неба и тени деревьев. Нас уже трое – заводят ещё одного человека. Он еле заходит, видно – сильно избит. При каждом толчке машины стонет от боли. Скоро останавливаемся.

Но вместо СБУ нас ведут в обычную поликлинику, все редкие посетители глазеют на нашу троицу, окружённую конвоем. Ведут через холл регистратуры в рентгенкабинет. Снова записывают в журнал наши данные. Это тоже обычная процедура для арестантов – «сделать флюшку», для профилактики туберкулёза. Раздеваемся до пояса и по очереди заходим в комнату с аппаратом. Я вижу огромные синяки на боках и спине нашего третьего, помогаю ему снять свитер – каждое движение причиняет боль. Ему повезло меньше, чем мне.

Врачи смотрят на нас – кто с сочувствием, кто с безразличием. Наверное, такие пациенты тут не редкость. Выходим на улицу, день солнечный, и я с наслаждением поднимаю голову вверх, смотрю на небо, вдыхаю полную грудь свежего воздуха, прежде чем скрыться в тёмном чреве воронка. Трясёмся дальше. Скоро нашего избитого забирают – видимо, в какой-то отдел милиции, а нас везут в СБУ.

Теперь я попадаю в камеру, сделанную из бывшей оружейки. Там было две двери – сплошная и решётка, вдоль стен – стеллажи. Наверное, раньше на них хранились ящики с макаровыми и патронами. А теперь разбросаны пустые бутылки из-под воды. А на полу и столе расстелены пары матрасов, ведь некоторых пленных держали здесь сутками.

Там был ещё человек. Евгений, 39 лет, мариуполец, но родился в Костроме. Сидел уже 4 месяца, с сентября, за 9 мая – штурм ОВД в Мариуполе. Один из нескольких по этому делу. Как раз тт случай, когда долго не меняют.

— Вон, в углу, посмотри.

Сразу предупреждал он: в углу под потолком была закреплена на стене миниатюрная камера видеонаблюдения, поэтому говорить нужно было, думая, о чём говорить. Пока мы знакомились, открылась дверь, и маска приволокла нового пленного со стянутыми за спиной руками. На его голове была не просто маска, а белый полиэтиленовый пакет, примотанный скотчем. Парня бросили на пол в угол.

— Кто с ним заговорит, получит п***ы! Не подходить!

Маска ушла. Пленный молча сидел на корточках, скрючившись и опустив голову на согнутые колени. Не шелохнувшись. Я такого ещё не видел. На следующий день я ещё увижу этого молодого ополченца, он будет шутить и смеяться. Но сейчас это был сломленный и замученный человек. Только пакет поднимался и опускался от дыхания на лице, где был рот.    

— Подвинься назад, там стена, обопрись, — сказал Евгений.

Он осторожно подполз по полу и прислонился спиной к стене. Мы молча, с сочувствием  разглядывали парня. Каждый мог быть на его месте.

Так прошёл почти час. За мной пришёл следач и повёл в наверх в кабинет продолжать вчерашний допрос. Теперь вопросы касались файлов с флэшки, но повторяли то, что было в «заявлении», написанном в отделе милиции. Ксерокопия этого «заявления» была на его столе.      

Из-за необходимости вести протокол на украинском, а потом переводить на русский язык, дело тянулось долго. Была вызвана даже переводчица – женщина средних лет, испуганно ютившаяся в углу кабинета. Когда все бумаги распечатали, она только поставила свою подпись. Это тоже необходимая формальность, когда допрашивают иностранца, хотя все присутствовавшие прекрасно понимали русский язык. В кабинете так мало было места, что назначенный мне адвокат простоял рядом весь допрос. Я рассказал ему немного о себе: что моими адвокатами были Маркелов и Аграновский. Увы, этот мариупольский защитник ничего не слышал о своих коллегах из России, даже таких. Все подписанные распечатки следователь сложил в обычную папку со скоросшивателем и пообещал уже завтра перевести меня в СИЗО после суда по мере пресечения. Меня спустили в подвал.

Там всё было по-прежнему, только куда-то увели пленного со скотчем. Я расспросил Лиса, такой был позывной у Евгения, про условия жизни в мариупольском СИЗО. Оказалось, что нормальные, охрана из местных, не бьют, камеры не переполнены. Наших, то есть ДНРовцев, раскидывают по одному-двум среди обычных уголовных арестантов. Отношение среди них к нам тоже нормальное. особенно по сравнению с Запорожьем и Днепропетровском, где власти натравливают уголовных на политических. Свет, тепло есть, питание плохое, но можно получать продуктовые передачи. В общем, обычный украинский «чёрный» централ. 

Лязгнув решёткой ввели ополченца со скотчем. Теперь ему развязали руки.

— Они все ушли, попей! 

И я поставил рядом с ним на пол бутылку с водой. Он смог попить приподняв пакет. Он приходил в себя. Наверное, такое обращение с пленным нужно, чтобы сломить его, запугать, чтобы он ждал удара в любой момент, не видя того, кто бьёт. Поэтому эта маска, пакет, скотч. Это тоже государственная технология допроса, конвейер. 

Скоро нас с Валерой вывели, и конвой повёз назад в ИВС. Ещё один вечер, полный разговоров с Валерой о войне и ночь, полная мыслей о неизвестном будущем. Странно, но после всех этих разговоров с украинскими солдатами и донбасскими ополченцами (в будущем я познакомлюсь со многими другими), я начинал понимать, что смысла этой войны до конца никто не понимает. Люди запутались: «Странная война», «глупые начальники», «бизнес на войне»… И над всем этим стоит огромное социальное недовольство народа. 

— Нам надоела бедность. Все двадцать лет Донбасс разваливали – при Кучме, при Ющенко, при Януковиче. Майдан начинался за правильное дело, но его перехватили западэнцы и олигархи. Им нужен Евросоюз для свободного выезда в Европу на заработки. Так живёт вся Западная Украина. А нам нужны наши шахты и заводы. Мы не заробитчане. Интеграция в ЕС развалит Донбасс. Но и война не нужна. Она убивает экономику сильнее ЕС. Нужно скорее побеждать и заканчивать её. И жить с Россией в мире. 

Вот самые распространённые мнения, что я услышал от пленных. Это мнения самых обычных, аполитичных мужиков: рабочих, шахтёров, безработных. Нельзя от них требовать пролетарской сознательности и левых политических взглядов. Это непаханое поле для работы социалистов и коммунистов. Но здравый смысл в этих мнениях есть. Нужна – работа, не нужны – война и олигархи. Я это понимал ещё до поездки в ДНР. А теперь лишь убедился, что это так – социальное недовольство, бедность, неравенство и толкнули простых людей к протесту. Увы, превращённому в эту странную войну усилиями двух капиталистических государств – Украины и РФ. Люди запутались, но как надолго? 

Наступило утро 31 декабря. После завтрака заказывают на выезд. Конвой, наручники, «газель» — едем в суд. Самый обычный – районный, городской. Жовтневый – по-русски «Октябрьский». В нём нет даже конвоирки, и нас просто держат в коридоре у дверей судьи. Приходит прокурор, жмёт всем руки – и мне тоже. Из-за рукавов куртки наручники не видны, вот он и ошибается. Улыбаемся неловко друг другу. Да уж, прокурор – друг человека… 

Время – далеко за обед, приходит и судья, женщина за 40. Нас заводят по очереди. 

Это не зал, а обычный кабинет, но прапор и трезуб на стене в наличии. Судья начинает говорить по-украински, но когда я говорю, что не понимаю, легко переходит на русский. Всё как обычно, формальные вопросы. 

— Вы признаёте свою вину? 

— Я признаю, что действовал в интересах Донецкой народной республики. Но не считаю ДНР и всех её госслужащих террористами. 

— А кто они? Там остались одни бандиты и наркоманы. Из-за них моя родственница потеряла 3-комнатную квартиру в Донецке! Там ужас, что творится! 

— Ваша честь, там такого нет. На улицах порядок, есть народная милиция. Я ходил по улицам, всё спокойно. Там создаётся новое государство, со всеми своими институтами – армией, МВД, администрацией. 

— А вы приехали учить их делать оружие? 

— Я приехал работать в рамках законов ДНР. Я не совершал ничего криминального. 

В таких нервных препирательствах и закончилось заседание суда. Адвокат, замечу, не возражал против ареста. Это вызвало у меня улыбку. Спектакль! 

Больше часа ждали в коридоре: как оказалось, требовалось перевести приговор на русский язык. Коряво, но перевели. Я получил две бумажки – на украинском и родном, русском. За это время я узнал от следователя и адвоката, стоявших со мной в коридоре, про судьбу их прежних клиентов. Все они обвинялись по одной и той же статье – 258-й, и все были обменены по обмену. Ни одного не осуждено. То есть цель СБУ – это максимальный сбор информации в виде показаний ополченцев, обмен на украинских пленных, и объявления в розыск тех, кого обменяли. И уголовное дело возбуждено, и человек в розыске. Поэтому если снова попадаешь в плен, ты можешь автоматически быть осуждён по старому делу. Так, один из добровольцев, после обмена вернувшись к себе на родину в Азербайджан, был арестован по украинскому розыску и осуждён на 10 лет тюрьмы. В России такого не будет, но в других странах вполне возможно. Вот такой юридический формат украинского обмена пленными.

Мне и Валере дали 60 суток ареста. Это формальный срок для любого задержанного. Такое же время в среднем длится содержание ополченцев в плену до обмена. Пленный ДНРовец, на чьей шконке я пишу сейчас в камере эти строки, тоже просидел 2 месяца и ушёл на обмен. Только те, чьи дела представляют интерес для украинских властей, держатся здесь долго. 

После суда нас отвезли в СБУ. Меня сразу подняли в кабинет, где я подписал бумаги, касающиеся оформления моего ареста. Был канун Нового года и они хотели скорее отделаться от меня для перевода в тюрьму. Следаки бурно обсуждали, кто и сколько должен дать денег на предстоящий новогодний корпоратив. Как будто и не было войны. Поздравлять их я не стал, как и они меня. Пообещав, что вызовут на допрос после праздников, меня спустили вниз, в «оружейку». 

Там я снова увидел нашего ополченца со скотчем. Но теперь он уже был в нормальном виде – без маски и пакета на голове. Сидел на стуле за столом и, видимо, писал такое же «заявление», что здесь пишут все. Ему дали листы бумаги и ручку. 

— А, всё те же лица! А где же скотч? 

Он с улыбкой поздоровался со мной. Остатки скотча и пакета валялись рядом на полке. Теперь я увидел, что это молодой парень, 26 лет, зовут Игорем, местный. Позывной – Филя из Свата. История плена – как у большинства. Приехал с той стороны в Мариуполь проведать жену, родившую на днях ребёнка. И был схвачен по чьему-то доносу, избит. И теперь писал «заявление», похожее на то, что писал неделю назад и я. Мы с ним ещё не раз встретимся на выездах в СБУ… 

Вскоре привели Валеру и нас вдвоём, надев наручники, вывели, отвезли в ИВС. Забрали оттуда личные вещи из ячейки, отдали мне кольцо, погрузили в обычный автозак (газон) и повезли в настоящую тюрьму. Несколько обычных уголовных арестантов ехали с нами: кража, наркотики, всё как обычно. Ехали полчаса, это пригород Мариуполя, посёлок Каменск. 

31 декабря… Вот и кончился старый год и начался новый. Год назад, смотря дома по «Евроньюс» прямой эфир киевских столкновений на Майдане, я не мог и предположить, что это приведёт к войне, а война коснётся моей судьбы лично – я попаду в плен. Это фантастика! Но глядя вокруг на окружающие меня тюремные стены, на небо за решёткой прогулочного дворика, на украинские шевроны ДПС нашей охраны, на трафаретную надпись «зачиняй на две оберты» на замках дверей камер, я понимая – это реальность. 

В этих автобиографических записях я старался честно и правдиво описать, что со мной произошло, что произошло со всей Украиной. Это взгляд с двух сторон: ДНР и Украины. Взгляд свидетеля изнутри событий. Кто-то скажет, что пленные с другой стороны есть тоже, и их тоже бьют и пытают, держат в «подвалах». Я этого не видел. Я видел, что было со мной и другими ополченцами. Я не хочу оправдывать одно насилие другим, ещё большим. Сейчас уже бесполезно искать ответ на вопрос «кто выстрелил первым?» 

На войне стреляют все. Я лишь хочу чтобы такой монстр, как государство, состоящий из армии, милиции и сотен тысяч чиновников, «играл по правилам». В ДНР и ЛНР государство только зарождается, его там фактически нет. На кладбище старой власти в муках и проблемах рождается новая. Какой она будет, ещё не известно: старые грабли олигархата или народное самоуправление, национал-консерваторы или сторонники социализма. В отличие от Украины, там нет ни большой территории, ни десятков миллионов людей, на которых можно опереться. А есть война, ежедневно уничтожающая те остатки экономики, что сохранились в Донбассе со времён Союза. 

«Пока толстый похудеет, худой — сдохнет!» Это я отвечал украинским солдатам на их вопрос про санкции против России и войну. Как в сравнении России и Украины, так и внутри самой Украины – между богатыми и бедными. Именно последние воюют, мёрзнут в окопах и на блокпостах, гибнут от осколков, мин и пуль. Богатых на фронте нет. Они делят бизнес, не выходя из тёплых офисов, а национал-интеллигенция, прислуживающая им, проводит успешные атаки на «террористов и сепаратистов», не выходя из-за своих ноутбуков дома. Диванная армия, науськивающая рабочих людей друг на друга с обеих сторон. 

Как государство ведёт войну «против сепаратизма», мы видели в Чечне. Теперь и Украина наступила точно на такие же грабли. Фильтрационные лагеря превратились в «подвалы». Нет только тех буржуазных правозащитников, кто поднимал шум в нулевые, ведь в Украине «настоящее народовластие», победила «революция достоинства». Какие «подвалы»? Страна «идёт в Европу», где свято чтут права человека. Но ведь это не так! 

«Хунта», «фашизм» – это язык пропаганды. Как и «колорады» и «ватники». Но есть реальный национализм, скрытый за маской «патриотизма». И это не очередные секты маргиналов, это уже государственная политика. «Защита Родины» превращается в защиту интересов богатого меньшинства ценою пролитой крови рабочих и крестьян. Идёт инфильтрация националистов и сторонников «Украины понад усе» в госорганы, прежде всего в армию и милицию. Вчерашние националисты получили в руки оружие и «воюют за Батькивщину с москалями». И когда война закончится, а все войны кончаются миром, они вернутся обратно – с опытом войны, с опытом «подвалов», с оружием. Я очень сомневаюсь, что сбудутся слова того контрразведчика, что «мы их поставим на место». Выпущенный на волю джинн не любит возвращаться обратно в кувшин. Эта война – надолго, и «перемоги» не видно нигде. 

За окном моей камеры звучит гудение «градов». Три, четыре залпа. Наша тюрьма как раз находится между Мариуполем и Новоазовском. Ракеты идут высоко над нами. А вечером все выпуски новостей взрываются сообщениями о 30 погибших и 100 раненых, объявляют траур. Накануне же по местному ТВ – шли радужные репортажи об установке новых скамеек в городском парке и декоративной обрезке деревьев. Теперь же осколки режут и деревья, и людей… 

Украина напоминает мне этот город. Ждать до последнего, обманывая себя призрачным разделением жизни на АТО и всю другую страну. Поддерживать эту иллюзию «единства», когда даже волонтёры превращены из элемента народного самоуправления в винтик военной машины – везут на фронт новые каски, винтовки, бьющие на 2 км, тепловизоры, собирают деньги на ремонт бронетехники… Всё для войны, всё для перемоги. Это не помощь миру, это приглашение к войне. Пожар нельзя тушить бензином. 

АТО идёт к вам, остановитесь!

Тюрьма Мариуполя, камера № 703, февраль 2015.

Р.S. (SMS) 2016 год.

— Я еду домой! Уже в России. Проехал Мариуполь, кпп Гнутово, Донецк, кпп Мариновка и сейчас на трассе Дон. Я вернулся с войны. Я вернулся из плена! В Москве буду в 16-17 часов 15 октября (еду на автобусе Донецк-Москва).

Андрей Соколов, РКСМ(б)