Так кто же уморил Горького за книгу «Канал имени Сталина»?

Писать о Горьком в день 85-летия со дня его смерти — дело нелёгкое. Не только потому что писатель велик, но ещё и потому что мы застали времена, когда его пытались принизить и вымарать из истории литературы, наряду с Маяковским, Фадеевым, Демьяном Бедным, а так же — Лениным и вождями нашей революции. Как свергали Дзержинского, Свердлова (место его бюста на одноимённой станции — точнее, на переходе к ней с «Охотного Ряда», до сих пор пустует — декоммунизация!), Ногина, Войкова — так же бесцеремонно (и безвозвратно, как тогда казалось) вырвали памятник Шадра и Мухиной из постамента на Тверской заставе (у Белорусского вокзала) в декабре 2005-го — и сослали в Музеон к ЦДХ, причём просто на землю бросили, как и вождей Великого Октября. Одних свергали откровенные черносотенцы и антисемиты, других — либералы, которые видели в них, освободителях земли русской от ига царизма и капитала, «символы тоталитаризма», памятники притеснителям гражданских свобод (либеральная мораль тогда торжествовала, а окрепла всего за пятилетку перестройки)…

Кстати, улица Горького — строившаяся в 1930-х именно под таким названием, имеющая нынешний, пеимущественно советский архитектурный вид и ширину (а Тверская была горазо уже, строя улицу Горького, по генплану реконструкции Москвы передвигали немало домов — с Тверской сразу на улицу Горького, как бы временной сдвиг ещё совершая) — была декоммунизирована, то есть лишена имени в 1990-м, одной из первых в Москве — при откровенном власовце, при мэре Гаврииле Попове, как и станция метро «Горьковская», нынешняя «Тверская». (Мало вернуть памятник Горькому на Тверскую заставу, надо и название улице и станции метро вернуть!)

Вот и в одной очень и очень образованной семье москвичей, имеющей в предках репрессированного немца (репрессированного в 1941-м за дело — за распространение в своём НИИ панических слухов о «подземных аэродромах люфтваффе» в Прибалтике), проводилась «литературная декоммунизация». Оно и понятно — в друзьях у семьи был батюшка Мень, топором убиенный… А тут — какой-то Горький, огизовское довоенное издание с тиснением, портретом-горельефом, в крепком коричневом переплёте. Прямо как вражеское большевистское знамя посреди ИНОЙ литературы. То ли привитый с рождения среди книжных шкафов литфетишизм, то ли всё же некое пролетарское чутьё, уже пробивающееся сквозь наслоения «новейшей информации» 1990-х — эту книгу подсказали мне забрать. А интеллигенты так прямо и заявили: «Не возмёшь, на помойку выбросим»… Да, поди их пойми, интеллигентов! Зато при нынешнем транснациональном капитализме, работая на буржуя заморского, зажили вполне гармонично, не жалуются.

Вспоминая тот удивительный эпизод, понимаю, что сегодня нужно как минимум сообщать современникам даже ту «школьную» обязательную информацию о советских писателях, которую затушёвывают именем «святой тишины» уходящие поколения таких вот поздних мстителей пролетариату… Поэтому — день сегодня будет ликбеза, а не аналитики.

Да-да, потому что банально погуглив биографию Горького, я не обнаружил ни одного пролетарского, красного или хотя бы розового источника — только буржуазные, причём часто важдебные и лживые. Видите, товарищи, даже тут у нас недоработки — хотя пантеон НАШ, безусловно, и пространство для расширения культурого хотя бы влияния.

Родился Алексей Пешков 28 марта 1868 года в небольшом городишке Канавино Нижегородской губернии. Отец мальчика – Максим Пешков, трудился столяром, потом занимал должность управляющего в пароходной конторе. Умер от холеры, которой заразился от сына. Алексею было 4, когда он заболел, отец выхаживал его, заболел сам и вскоре умер. Алеша почти не помнил своего папу, но по рассказам родных знал о нем многое и чтил его память. Когда он брал себе псевдоним, то назвался Максимом в честь отца.

Маму Алеши звали Варвара Каширина, она была родом из мещан. После смерти мужа еще раз вышла замуж, но вскоре сгорела от чахотки. Дед по отцовской линии – Савватий Пешков имел чин офицера, но за жестокое обращение с солдатами его разжаловали и отправили в Сибирь. Он был настолько жестким человеком, что даже сын Максим сбегал из дома пять раз, а в 17 покинул родные стены навсегда.

После смерти родителей Алеша остался круглым сиротой, и его детство прошло у деда и бабки по материнской линии. С 11-летнего возраста он уже постигал свои жизненные университеты. Его трудовая биография началась с посыльного при магазине, потом он устроился на пароход буфетчиком, затем служил в помощниках у пекаря и иконописца. Эти годы он потом красочно описал в произведениях «Детство», «В людях», «Мои университеты».

Алексей Пешков пытался поступить в Казанский университет, но из этой затеи ничего не вышло. Потом его арестовали за участие в марксистском кружке. Немного времени Пешков работал на железной дороге в качестве сторожа. Когда ему исполнилось 23, он отправился в пешее путешествие по России, и ему удалось дошагать до Кавказа. На протяжении всего пути будущий писатель старается записать все, что он видит вокруг, а также свои мысли и чувства, которые потом отразятся в его творчестве. Он начинает понемногу писать и его рассказы издают.

Псевдоним М.Горький впервые появится в 1892 году в Тифлисе, в газете «Кавказ» под первым печатным рассказом «Макар Чудра». В голове Горького зреет романтическая философия, согласно которой Человек идеальный и реальный не совпадают. Он впервые знакомится с марксистской литературой, начинает заниматься пропагандой социал-демократических идей.

За активную пропагандистскую деятельность Алексей Максимович находился под неусыпным надзором полицейских органов. В Нижнем Новгороде печатался в газетах «Волжский вестник», «Нижегородский листок» и других. Благодаря содействию В.Короленко в 1895 году опубликовал в популярнейшем журнале «Русское богатство» рассказ «Челкаш». В этом же году были написаны «Старуха Изергиль» и «Песня о Соколе». В 1898 – в Петербурге выходят «Очерки и рассказы», получившие всеобщее признание. Ещё на следующий год – публикуется поэма в прозе «Двадцать шесть и одна» и роман « Фома Гордеев». Слава Горького возрастает невероятно, его читают не меньше чем Толстого или Чехова.

В период до первой русской революции 1905-1907 годов Горький вёл активную революционную пропагандистскую деятельность, лично познакомился с Лениным в 1905-м году. В это время появились его первые пьесы: «Мещане» и «На дне». В 1904-1905 годах были написаны «Дети солнца» и «Дачники».

Ранние творения Горького не имели особой социально-критической направленности, но герои в них были хорошо узнаваемы по своему типу и одновременно имели свою «философию» жизни, что привлекало читателей необычайно.

В эти годы Горький проявляет себя и как талантливый организатор. С 1901 года он становится во главе издательства «Знание», в котором начинают печататься лучшие писатели того времени. В Московском художественном театре ставится пьеса Горького «На дне», в 1903 году она играется уже на сцене берлинского Kleines Theater.

За свои крайне революционные взгляды писатель не раз подвергался арестам, но продолжал поддерживать идеи пролетарской революции не только духовно, но и материально.

Первую и единственную официальную жену Максима Горького звали Екатерина Волжина. Писатель женился уже достаточно взрослым – в 28. Знакомство будущих супругов состоялось в издательстве газеты «Самарская газета», где Катя трудилась в должности корректора. Они поженились и через год стали родителями сына Максима, а потом и дочери Екатерины, которую назвали в честь ее мамы. Горький воспитывал и своего крестника Зиновия Свердлова, который впоследствии сменил свою фамилию на Пешков.

Взгляды Горького на семейную жизнь, при том что он так рано потерял родителей и не имел средств на высшее образование, были далеки от патриархальных и ретроградных, он считал, чт Семья это прежде всего единомышленники, — этим объясняется его лёгкий уход из семьи при сохранений добрых, «рабочих» отношений с женой. Ибо первая любовь к жене быстро прошла, и семейная жизнь начала тяготить свободолюбивого буревестника революции. Супруги продолжали жить вместе, но только благодаря детям. Когда умерла их малышка дочь, это послужило поводом для развода. Однако супругам удалось остаться в хороших отношениях, они дружили и переписывались до самой смерти писателя. «Любовь-товарищество» — тот самый тип любви, порождаемый новыми социалистическими общественными отношениями, о котором много писала Аександра Коллонтай, вот что вырисовывалось на горизонте подка только самых прогрессивных умов «России между двумя революциями».

Не только сближение с семьёй Свердловых, но и близкая дружба с Ягодой и чекистами вообще (поскольку делают одно ревлюционное дело) — вот что вполне отражало предпочтения пролетарского писателя. В свой дом, на свои дачи, где бы они ни располагались, под Питером или Москвой, он звал всех подающих надежды поэтов и писателей, в котрых горела искра новой, пролетарской культуры — так, однажды Горький «проплакал всю жилетку», как шутливо вспоминал свой визит к нему молодй Маяковский…

Первая мировая война произвела на Горького крайне тягостное впечатление. Его безграничная вера в прогрессивность человеческого разума была растоптана. Писатель воочию увидел, что человек, как личность, не значит на войне для правящих классов вообще ничего.

После поражения Первой русской революции 1905-1907 годов и в связи с обострившимся туберкулёзом Горький уезжает на лечение в Италию, где поселяется на острове Капри. Здесь он проживает семь лет, занимаясь литературным творчеством. В это время написаны его сатирические памфлеты о культуре Франции и США, роман «Мать», ряд повестей. Здесь же созданы «Сказки об Италии» и сборник «По Руси». Наибольший интерес и разногласия вызвала повесть «Исповедь», содержащая темы богостроительства, что категорически не принимали большевики. В Италии Горький редактирует первые газеты большевиков – «Правда» и «Звезда», возглавляет отдел по художественной литературе журнала «Просвещение», а также помогает издать первый сборник писателей-пролетариев…

После ухода из семьи, в жизни Горького появляется актриса МХАТа Мария Андреева, с которой он познакомился благодаря писателю Чехову. Они жили в гражданском браке шестнадцать лет. Это она стала причиной эмиграции сразу в Штаты, потом в Италию. У Марии было двое своих детей – Екатерина и Андрей, которым Горький постарался заменить отца. После Октябрьской революции Мария с головой погрузилась в партийную работу, семья для нее отошла на второй план, и в 1919-м супруги расстались.

Инициатором разрыва был Максим Горький, он объявил Андреевой, что у него появилась другая женщина. Ее звали Мария Будберг, она была бывшей баронессой и работала у Максима секретарем. Семейная жизнь с Будберг продлилась тринадцать лет. Этот брак тоже был гражданским. Разница в возрасте супругов составляла 24 года, и ни для кого не было секретом, что у нее есть романтические отношения на стороне, свободная любовь была в новом обществе нормой — и нисколько не мешала вести совместную работу.

Среди ее любовников оказался и знаменитый писатель-фантаст из Англии Герберт Уэлс. Именно к нему Мария и отправилась вскоре после смерти Максима Горького. С огромной вероятностью можно сказать, что авантюристка Будберг была сексотом НКВД, и вполне могла быть завербована в качестве двойного агента, к примеру, английской, но скорее всего (в силу её благородного немецкого происхождения) германской разведкой. Эта версия объясняет многое в безвременной кончине Горького — но об этом подробнее позже.

Вернёмся к главному пункту, где имелись разногласия Ленина и ЦК партии большевиков — и Горького, который в 1917-м, как и ранее, уже не был сторонником вооружённого восстания и немедленной пролетарской революции. Горький выступал против резкого революционного переустройства общества. Он сам пытается (и со страниц его газеты тоже льются уговоры в духе «только не революция» — Зиновьев и Каменев фактически «стучат» на товарищей-большевиков, сообщая о плане взятия Зимнего) уговорить большевиков не проводить вооружённого восстания, потому что народ ещё не готов к кардинальным преобразованиям и его стихийная сила может снести и всё прогрессивное, что есть в России.

В 1818-1819 годах Алексей Максимович ведёт активную общественную и политическую деятельность, выступает со статьями, осуждающими власть Советов. Многие его начинания задумываются именно для того, чтобы спасти интеллигенцию старой России. Он организует открытие издательства «Всемирная литература», возглавляет газету «Новая жизнь». В газете он пишет о важнейшей составляющей власти – её единстве с гуманизмом и нравственностью, чего категорически не видит в большевиках.

На основании таких заявлений меньшевистская по духу газета в 1918 году закрывается, и Горький подвергается нападкам за малодушие. После покушения на Ленина в августе того же года, поняв насколько сейчас фатальны могут быть разброды и шатания в стане взявшей на себя ответственность за судьбу России партии, пролетарский писатель снова возвращается к большевикам. Свои предыдущие выводы он признаёт ошибочными, утверждая, что прогрессивная роль новой власти значительно важнее, чем её ошибки — способность к самокритике в любой, даже самой невыгодной для себя обстановке, как раз марксистов всегда и отличала от разного рода идеалистов.

Однако в связи с очередным обострением болезни и по настоятельной просьбе Ленина Горький снова едет в Италию, останавливаясь на этот раз в Сорренто. До 1928 года писатель остаётся в эмиграции. В это время он продолжает писать, но уже сообразуясь с новыми реалиями русской литературы двадцатых годов. В период последнего проживания в Италии был создан роман «Дело Артамоновых», большой цикл рассказов, «Заметки из дневника». Начато фундаментальное произведение Горького – роман «Жизнь Клима Самгина». В память о Ленине Горький издал о вожде книгу воспоминаний.

Проживая за границей, Горький с интересом и трепетом следит за развитием литературы в СССР и поддерживает связи со многими молодыми писателями. Иосиф Сталин считает неправильным, что писатель, поддерживавший большевиков в годы революции, проживает за границей. Алексею Максимовичу было сделано официальное приглашение вернуться на Родину. В 1928 году он приехал в СССР с кратковременным визитом. Для него была организована поездка по стране, во время которой писателю показали зримые достижения Советской власти за десять первых лет и уже начатую индустриализацию. Впечатлённый торжественной встречей и увиденными достижениями, Горький решил вернуться на родину. Во многом это его решение повлияло и на самую враждебную бльшевикам эмиграцию, возникло сменовеховство. После поездки 1928 года Горький написал цикл очерков «По Советскому Союзу».

В 1931-м году Горький навсегда возвращается в СССР, его прибытие на Белорусский вокзал стало всенародным праздником — потому там позже и был установлен памятник ему работы Веры Мухиной и Шадра. В СССР Горький с головой уходит в работу над романом «Жизнь Клима Самгина», который так и не успевает закончить до своей смерти.

В это же время он занимается огромной общественной работой: создаёт издательство «Academia», журнал « Литературная учёба», Союз писателей СССР, книжные серии об истории фабрик и заводов, и по истории гражданской войны. По инициативе Горького открывается первый, впоследствии, и по наши дни, под таким скромным названием и живущий Литературный институт.

То, с каким энтузиазмом и при том мировым уже авторитетом Горький включился в социалистическое строительство на решающей, индустриализаторской и коллективизаторской стадии — конечно, не осталось незамеченным и со стороны враждебных СССР сил. Мечтавший отомстить Сталину любой ценой Троцкий работал через агентов даже Абвера — что на показательных процессах вскрывалось не раз косвенно.

Горький между тем затеял последнюю в своей жизни книгу — и тоже, как всё советское нынешнее, в 1930-х, коллективную. Книга «Канал имени Сталина» была уникальным, как сам Беломоро-балтийский канал проектом, который демонстрировал всему миру социалистический труд от инженерных тонкостей (проектировали канал тоже заключённые — бывшеи контрреволюционеры и вредители), до воплощения коллективного замысла. Здесь конечно же сказалось и то, что куратор строительства ББК Ягода был вхож в дом Горького. И молодая гражданская жена-баронесса Будберг, несомненно, одобрила идею написать о строительстве невиданного в мире канала — книгу…

Её не любят упоминать в библиографии книг Горького — но именно она его последняя книга, и именно в ней, уже даже не своей речью иногда, а голосами писательской молодёжи, вплетающимися в песню былого буревестника, взирающего на родину социализма и видящего там всходы коммунизма, — он высказал то, ради чего возвращался в СССР.

Горький сумел собрать под своим крылом самых талантливых и подающих надежды писателей, коллективный их труд вышел в свет в 1934-м году в ОГИЗе. Виктор Шкловский. — Всеволод Иванов. — Вера Инбер. — Валентин Катаев. — Михаил Зощенко. — Лапин и Хацревин. — Л. Никулин. — Корнелий Зелинский. — Бруно Ясенский (глава: «Добить классового врага»). — Е. Габрилович. — А. Тихонов. — Алексей Толстой. — К. Финн. Через два года за эту удивительной документальной силы пропагандистскую книгу о перековке в Гулаге бывших попов, шлюх, бандитов, спекулянтов, убийц, контрреволюционеров, вредителей — в ударников социалистического труда и даже инженеров, — Горькому отомстят, сведут в могилу.

Кто отомстит?

А какая сила с 1933-го оформилась явной уже государственно-идеологической враждебностью СССР? Да-да, тот самый нацизм — и примкнувший на данном этапе к нему троцкизм (подробности союза ниже, а так же в нашем «коминтерновском цикле«).

18 июня 1936 года, пережив на два года сына, Горький умирает при невыясненных до конца обстоятельствах. В последний путь писателя провожало всё руководство страны, урна с прахом была захоронена в Кремлёвской стене.

Первая официальная версия смерти Горького, медицинская, была сформулирована лечащими врачами. Она сложилась в результате обследований, анализов, консилиумов, установления диагноза, вскрытия и т. п. Горького лечили лучшие в то время доктора, имевшие большой практический опыт. Большинство из них были профессорами, имели ученые степени, много лет работали в привилегированных медицинских учреждениях, их пациенты занимали самые высокие государственные должности.

Начиная с 7 июня центральный партийный орган газета «Правда» ежедневно печатала медицинские «Бюллетени» о состоянии здоровья Горького на 11 часов вечера предыдущего дня. То есть информация шла прямо в номер, точно так же сводки состояния здоровья Сталина публиковались в 1953-м (это — для понимания уровня традегийности ухода Горького для всего СССР). Бюллетени фиксировали малейшие изменения в состоянии больного.

Несмотря на усилия врачей, болезнь приобрела необратимый характер – через две недели Горький скончался. На следующий день была обнародована официальная версия кончины писателя: смерть наступила в результате воспалительного процесса в нижней доле левого легкого с последующим расширением и параличом сердца. Никто из ЦК ВКП(б) сперва не подверг сомнению заключение врачей.

Но менее чем через два года возникла вторая официальная версия кончины Горького, а так же подкосившей его смерти сына, за чьей женой вовсю ухлёстывал Генрих Ягода. 2 марта 1938 года на судебном процессе, где обвиняемыми были Н. И. Бухарин, А И. Рыков, Г. Г. Ягода, П. П. Крючков, врачи и многие другие лица, Государственный обвинитель Прокурор СССР А. Я. Вышинский зачитал Обвинительное заключение, в котором, в частности, говорилось: «Как установлено следствием по настоящему делу, А. М. Горький, В. Р. Менжинский и В. В. Куйбышев пали жертвами террористических актов» . Иными словами, Горький, Менжинский и Куйбышев были убиты.

К убийству Горького самое прямое отношение имеет Генрих Ягода, давший признательные показания настолько обширные, что на показательном процессе огорошены были даже иностранные коррекспонденты, которые дпускались практически на все московские процессы — там, где не затрагивались государственные (оборонные) тайны. Им же, Ягодой приведённый в дом Горького врач Левин рассказал ещё больше 8 марта 1938 года.

Комендант суда. Суд идет, прошу встать.

Председательствующий. Садитесь, пожалуйста. Заседание продолжается. Переходим к допросу подсудимого Левина.

Подсудимый Левин, показания, данные на предварительном следствии, вы подтверждаете?

Левин. Подтверждаю.

Председательствующий. Товарищ Прокурор, у вас есть вопросы?

Вышинский. У меня есть несколько вопросов.

Подсудимый Левин, расскажите, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Ягодой и каковы были результаты вашей близости к Ягоде?

Левин. С Ягодой знакомство началось у меня еще с начала 20-х годов. Я лечил покойного Дзержинского, Менжинского. Встречался от поры до времени с Ягодой и оказывал ему медицинскую помощь. Более частые встречи с ним стали устанавливаться у меня, примерно, с 1928 года, в связи с приездом в Москву А. М. Горького.

Всем известно, что А. М. Горький с молодых лет болел туберкулезом в очень тяжелой форме. Он жил ряд лет—и до революции, и после революции с 1921 года—в Италии. За эти годы А. М. Горький очень стосковался о Союзе, его тяготила чрезвычайная оторванность от Союза, невозможность получать часто сведения. Он стал все чаще поговаривать о необходимости вернуться. Вернуться совсем по состоянию здоровья нельзя было, и он решил приезжать в Союз периодически. С 1928 года он приезжал в Москву на летние месяцы, когда климатические условия под Москвой для легочных и сердечных больных были относительно благоприятными, когда, наоборот, в Италии становится слишком жарко. С этого года он стал приезжать к нам на летние месяцы, на зимние снова возвращался в Италию.

Был установлен порядок, что в Италии он должен оставаться под наблюдением кого-нибудь из советских врачей. Так как я считался его постоянным врачом, мне было поручено подобрать группу врачей и профессоров, которые разделили бы это полугодие на три двухмесячника, чтобы каждый по два месяца оставался в Италии с тем, чтобы не отрываться от постоянной здешней работы. В числе этой группы был я и несколько ленинградских и московских врачей. Я каждый раз уезжал с ним из Италии, приезжал с ним в Москву, уезжал из Москвы, как постоянный врач. Остальные—поочередно.

Во время приездов в Москву я, как постоянный врач А. М. Горького, бывал у него чрезвычайно часто. Он жил за городом, под Москвой. Я оставался у него на ночь, даже в тех случаях, когда не было ничего экстренного.

Одновременно в этом доме также часто бывал Ягода. Там мы часто встречались. Установились не отношения случайного врача и больного, а отношения знакомых людей.

В то же время участились и мои посещения Ягоды у него на дому или на даче, потому что, примерно, кажется, около 1930 года стала часто хворать его жена — Авербах, хроническая больная, болевшая очень часто с частыми обострениями по характеру ее заболевания. Во время этих обострении ее болезни мне приходилось иногда ежедневно бывать в доме или одному или с кем-нибудь из врачей санчасти ОГПУ, даже с покойным хирургом Розановым, который был в качестве врача близок к этому дому. Таким образом, устанавливалось все более близкое знакомство.

Нужно сказать, что Ягода относился ко мне очень хорошо, проявляя разные признаки внимания. Откровенно говоря, это не казалось мне чем-то необычным, потому что мы—врачи, довольно часто видим, как больные желают чем-то отблагодарить нас и показать свое внимание. Одним словом, в этом я не видел ничего предосудительного или непонятного для меня. Эти признаки внимания с его стороны мне льстили.

Вышинский. В чем выражалось это внимание?

Левин. Ну, например, у него были прекрасные цветы, оранжерея, и он посылал мне цветы, посылал очень хорошее французское вино. Один раз он сделал мне весьма ценный для меня подарок: предоставил мне в собственность дачу в подмосковной местности, где я и проживал в течение 5—6 лет в летние месяцы со своей семьей.

Вышинский. Специально выстроил для вас дачу?

Левин. Нет, дачу он предоставил мне в собственность…

Вышинский. То есть подарил вам дачу?

Левин. Да, я смотрел на это, как на подарок.

Вышинский. Оказывал Ягода вам содействие в ваших поездках за границу, устраняя различные таможенные формальности?

Левин. Да, он давал знать на таможню, что меня можно пропустить из-за границы без осмотра.

Вышинский. Как вы это использовали?

Левин. Я привозил вещи жене, женам своих сыновей, детские вещи, женские вещи, привозил мелкие подарки на службу…

Вышинский. Одним словом, все, что хотели, привозили беспошлинно, бестаможенно?

Левин. Да, но это не были ценности…

Вышинский. Конечно, вы же не торговали этими ценностями.

Левин. Я привозил их для родных.

Вышинский. Я понимаю, для себя, для родных, друзей, знакомых, приятелей.

Левин. Конечно.

Вышинский. Для вас пограничных и таможенных законов не существовало?

Левин. Совершенно верно.

Вышинский. И долго так продолжалось?

Левин. В 1934 году я еще был за границей.

Вышинский. А началось это “особое” внимание к вам когда?

Левин. С первой моей поездки к Алексею Максимовичу, в 1928 или 1929 году и до последнего времени.

Вышинский. Ну, что же дальше? Это вы считали обычными знаками внимания? Так вообще пациенты проявляют свое внимание к врачам?

Левин. Вы, вероятно, знаете, что не так.

Вышинский. Ни поездками за границу, ни подарками, ни дачей, ни таможней, ни пошлиной?

Левин. Понятно.

Вышинский. Значит, вы считали это обычным?

Левин. Для него, это, вероятно, было обычным.

Вышинский. А для вас?

Левин. Для меня это, конечно, не было обычным.

Вышинский. Вы не думали, почему это происходит, какая причина этому вниманию?

Левин. Я об этом не думал, потому что считал, что для него эта вещь не представляет большого значения, по его масштабу это были небольшие знаки внимания.

Вышинский. А вы сравните по своим масштабам,—  для вас это было обычное явление?

Левин. Конечно, это было не обычное явление. Но это был и не обычный пациент.

Вышинский. Значит, необычный пациент оказывал вам необычное внимание?

Левин. Да, да, конечно.

Вышинский. Скажите, пожалуйста, что из всего этого произошло?

Левин. Для обычного больного сделать подарок трудно, поскольку…

Вышинский. Извините, я вас еще раз перебью. Когда вас освобождали от всякого рода таможенных осмотров, вы считали, что это естественно и законно?

Левин. Я не считал это естественным и законным, но я знал, что это практикуется достаточно часто.

Вышинский. Кем практикуется и откуда вы это знали?

Левин. Я знал, что целый ряд людей пользуется дипломатическими паспортами и так далее.

Вышинский. Значит, вы рассматривали себя как дипломата?

Левин. Нет, конечно, я себя так не рассматривал.

Вышинский. Вы понимали, что вы пользовались грубым нарушением советских законов и шли на это беззаконие из-за корыстных целей?

Левин. Да, я понимал. Но должен сказать, что убытки государству от этого были очень маленькие, я привозил каких-нибудь пару галстуков, мелочь.

Вышинский. Но из маленьких частных убытков складывается один большой убыток. Так, между прочим, всякий преступник оправдывает свое преступление. Даже тот, кто украдет миллион золотом, он может по отношению к такому могучему, богатому государству, как наше, сказать, что убыток для государства все-таки небольшой.

Левин. Разрешите продолжить вашу, мысль и пересчитать на деньги, сколько таможня должна была взыскать. Получится небольшая сумма.

Вышинский. Вы до сих пор не понимаете тяжести вашего преступления?

Левин. Нет, нет я понимаю.

Вышинский. Тогда продолжайте ваше объяснение.

Левин. Я должен признаться, что такое внимание, оно даже мне льстило. Это было внимание со стороны руководителя такого органа, как ОГПУ. Я видел в этом определенное признание и доверие ко мне со стороны руководителя такого учреждения. Мне никогда не могло прийти в голову то, о чем я теперь узнал.

Вышинский. Потом пришло в голову?

Левин. Да, пришло.

Вышинский. Как это случилось?

Левин. В 1932 году Алексей Максимович решил совсем переехать в Москву со всей своей семьей. В составе семьи был его сын Максим Алексеевич Пешков. В начале 1933 года зимой во время одного из моих посещений Ягоды, во время прогулки у него на даче он начал со мной разговор, к которому несколько раз потом возвращался, разговор относительно сына Алексея Максимовича — Максима Алексеевича Пешкова. Он говорил, что он недоволен его образом жизни, его поведением. Недоволен тем, что он не прикасается ни к какой работе, что ничем не занимается. Недоволен тем, что он злоупотребляет спиртными напитками. Но это был такой разговор, который более или менее соответствовал тому, что к тому времени М. А. Пешков, будучи отцом двоих детей, не имел никакой обязательной работы, обязательного труда, не имел определенных занятий, просто в доме отца жил. Так что эти разговоры пока не внушали никаких основных подозрений.

Во время одной такой беседы он и сказал мне: видите ли, Макс, как он его называл, не только никчемный человек, но и оказывает на отца вредное влияние. Отец его любит, а он, пользуясь этим, создает нежелательное и вредное окружение в доме у Алексея Максимовича. Его необходимо убрать. Нужно сделать так, чтобы он погиб.

Вышинский. То есть?

Левин. Добиться его смерти.

Вышинский. Значит, его убить?

Левин. Конечно.

Вышинский. И Ягода, значит, предложил вам осуществить это дело?

Левин. Он сказал: “Вы должны нам в этом помочь”. Мне не нужно здесь передавать психологического ощущения, насколько мне было страшно это слушать,— думаю, что это достаточно понятно, но потом… такое непрекращающееся смущение. Меня отделяет от этого срок — шесть лет, поэтому я не ручаюсь за стенографическую передачу этого рассказа, а только за сущность его. Он дальше сказал, что вы знаете, кто с вами говорит, руководитель какого учреждения с вами говорит? Вы знаете, что я ответственен за политику партии и за жизнь крупнейших руководителей партии и правительства, а также за жизнь и деятельность Алексея Максимовича, а поэтому, раз это нужно в интересах Алексея Максимовича—устранить его сына, поэтому вы не должны останавливаться перед этой жертвой.

Вышинский. Так он мотивировал?

Левин. Так.

Вышинский. Вы считали?

Левин. Я ничего не считал. Он говорит, пока давайте оставим этот разговор, вы обдумайте дома, а через несколько дней я вызову вас.

Вышинский. Но что обдумать?

Левин. Согласиться или не согласиться.

Вышинский. Кроме того, но обдумайте еще что?

Левин. Как это выполнить. Он сказал: “Учтите, что не повиноваться мне вы не можете, вы от меня не уйдете. Раз я вам оказал в этом доверие, раз вам оказывается доверие в этом деле — вы это и должны ценить и вы должны это выполнить. Вы никому не сможете об этом рассказать. Вам никто не поверит. Не вам, а мне поверят. Вы в этом не сомневайтесь, вы это сделайте. Вы обдумайте, как можете сделать, кого можете привлечь к этому. Через несколько дней я вызову вас”. Он еще раз повторил, что невыполнение этого грозит гибелью и мне, и моей семье. Я считал, что у меня нет другого выхода, я должен ему покориться. Опять-таки, когда смотришь с перспективы, с сегодняшнего дня на 1932 г., когда видишь, насколько мне, как беспартийному человеку, казался всемогущим Ягода, то, конечно, очень трудно было отвертеться от его угроз, от приказов его.

Вышинский. А вы пробовали отвертеться?

Левин. Я пробовал в душе отвертеться.

Вышинский. В душе, а отпора у вас не было?

Левин. Не было.

Вышинский. Пробовали протестовать, сказать кому-нибудь об этом, сообщить?

Левин. Нет, я ничего не сделал, не попытался отвертеться. Я никому не сказал и принял решение. Приняв решение, приехал к нему. Ягода сказал мне: “Вам одному, вероятно, это трудно будет сделать. Кого вы думаете привлечь к этому делу?” Я ему ответил, что вообще ввести нового врача в дом Алексея Максимовича очень трудно, там этого не любили. Но есть один врач, который все-таки бывал у Максима Алексеевича во время одного из моих отпусков, это — доктор Виноградов А.И. из санчасти ОГПУ. Его хорошо знал Крючков. Виноградов был направлен им, если не ошибаюсь (Крючков был постоянным секретарем Алексея Максимовича). Я сказал, что его надо будет обязательно к этому делу привлечь. Затем я говорил, что если бы нужно было привлечь еще кого-нибудь из консультантов, то единственный консультант, который в этом доме бывал, это профессор Дмитрий Дмитриевич Плетнев. Я не указывал сейчас на него реально, а говорил, что если при такой болезни нужно было бы, чтобы кто-нибудь из консультантов был, то единственный человек, который мог бы туда приехать,— это Д. Д. Плетнев. Так шел 1933 год. Он меня торопил.

Вышинский. Кто он?

Левин. Ягода. 

---

Никакой судебной ошибки при определении меры наказания в виде расстрела для 18-ти участников, проходивших по делу антисоветского «правотроцкистского блока», включая врачей, умертвивших А.М.Горького, В.В. Куйбышева, В.Р. Менжинского, М.А. Пешкова не было. А вот необоснованная реабилитация этих преступников есть нонсенс, которому история всенепременнейше ещё даст свою оценку.

Алексей Максимович Горький был убит по прямому указанию Льва Троцкого: «Горького надо устранить, во что бы то ни стало… Горький широко популярен как ближайший друг Сталина, как проводник генеральной линии партии». Что это было так, подтверждено на процессе антисоветского «правотроцкистского блока», проведённого военной коллегией Верховного Суда Союза ССР 2 — 13 марта 1938 года под председательством Армвоенюриста В.В.Ульриха (Члены Суда: военюристы И.О. Матулевич и Б.И. Иевлев; секретарь: военюрист 1-го ранга А.А. Батнер; Государственный обвинитель: А.Я. Вышинский; защитники: И.Д. Брауде и Н.В. Коммодов).

Правда, и Л.Троцкий, люто ненавидевший И.В. Сталина, в долгу не остался, обвинив Иосифа Виссарионовича в организации устранения «буревестника революции»: «Максим Горький не был ни заговорщиком, ни политиком. Он был сердобольным стариком, заступником за обиженных, сентиментальным протестантом… В этой атмосфере Горький представлял серьёзную опасность. Он находился в переписке с европейскими писателями, его посещали иностранцы, ему жаловались обиженные, он формировал общественное мнение. Никак нельзя было заставить его молчать. Арестовать его, выслать, тем более расстрелять было ещё менее возможно. Мысль ускорить ликвидацию больного Горького «без пролития крови» через Ягоду должна была представиться при этих условиях хозяину Кремля как единственный выход…».

Л. Троцкий не считал, что врачей оклеветали, он знал, что четыре кремлёвских врача, действовавшие по приказу его собственного агента Ягоды, в самом деле, совершили убийство Алексея Максимовича Горького, предварительно ликвидировав его любимого сына Максима Пешкова. 

Как вы думаете, а сам Горький знал, откуда придёт смерть? Конечно же знал — и сам бросал врагу вызов.

…Напрягая последние усилия сохранить свою власть над миллиардом трудового народа, защищая свою свободу бессмысленной эксплуатации труда, капиталисты организуют фашизм. Фашизм — это мобилизация и организация капиталом нездоровых физически и морально отслоений истощённого буржуазного общества, мобилизация юных потомков алкоголиков и сифилитиков, мобилизация истерических детей, пострадавших от впечатлений войны 1914—1918 годов, — детей мелкой буржуазии, «мстителей» за поражения и за победы, которые оказались для буржуазии не менее разрушительными, чем поражения.

Кто видел парады фашистов, тот видел, что это — парады рахитичной, золотушной, чахоточной молодёжи, которая хочет жить со всею жаждой больных людей, способных принять всё, что даёт им свободу выявить гнойное кипение их отравленной крови. В тысячах серых, худосочных лиц здоровые, полнокровные лица заметны особенно резко, потому что их мало. Это, конечно, лица сознательных классовых врагов пролетариата или авантюристов из мелкой буржуазии, вчерашних социал-демократов, мелких лавочников, которые хотят быть крупными и голоса которых вожди германского фашизма покупают тем, что дают лавочникам немножко топлива и картофеля даром, то есть за счёт рабочих, крестьян. Обер-кельнерам хочется иметь свой маленький ресторан, мелкие воры хотели бы заняться воровством, узаконенным властью крупных воров, — вот «кадры» фашизма. 

Парад фашистов — это одновременно парад и силы и слабости капитала.

Вооружая подростков и юношей, кроме револьверов, отжившими идеями национализма и расизма, воспитывая в молодёжи социальный цинизм, садическую страсть к убийству, разрушению, капиталисты организуют из этой молодёжи не только помощников полиции в её борьбе против революционного пролетариата, но обрабатывают её как яд, который будет влит в кровь армии рабочих и крестьян, вооружённых современной механической техникой человекоистребления. Капиталисты хорошо помнят, что рабочие и крестьяне, дисциплинированные зверской казармой, показали в 1918—1920 годах, что их бессмысленная, самоубийственная автоматическая служба классовому врагу имеет свой предел и что за этим пределом штыки и пушки, — после того, как миллионы рабочих и крестьян истребят, изуродуют друг друга, — перестают служить интересам капитала. Разумеется, «лучше поздно, чем никогда», но в этом случае следовало бы учиться у классового врага: капиталист уничтожает рабочего прежде, чем рабочий законно успеет поднять на него свою честную руку.

Национальные группы капиталистов поспешно готовятся к новой мировой войне, по-новому хотят перераспределить мир для более широкой и удобной эксплуатации труда рабочих и крестьян.

Маленьким странам снова угрожает опасность оказаться в железных объятиях «великих», у них снова хотят отнять право свободного развития их культур.

В массах разноязычного, разноплемённого пролетариата империализм и фашизм сеют злые семена национальной розни, расового пренебрежения и презрения, которые могут перерасти в расовую ненависть и затруднить развитие в мире трудящихся сознания единства его классовых интересов, — спасительного сознания, которое только одно может освободить рабочих и крестьян всего мира из положения беззащитных, бесправных рабов обезумевших лавочников. Их национальная торгово-промышленная вражда легко может перерасти — и уже перерастает — в проповедь расовой вражды и расовых войн. Сегодня они проповедуют — и уже осуществляют на подлой практике — антисемитизм, завтра возвратятся к проповеди антиславянизма, вспомнив постыдные мнения о славянах Моммзена, Трейчке и других и забыв о том, сколько талантливых людей дали немецкой культуре поляки, поморяне, чехи. Так как все заводчики и лавочники Европы производят одни и те же товары и торгуют ими, то вполне естественно возникновение вражды и войны германской расы против романской, так же, как и против англосаксонской. Конечно, существуют союзы, но если необходимо продать, то что же мешает предать? Например: существует союз Англии — Японии, но японцы в Лондоне продают шёлковые чулки по 3 пенса, — то есть по пятачку за пару, — это, конечно, мелочь, но японский «демпинг» — вполне достаточная причина для возникновения вражды и ненависти к жёлтой расе.

Безнаказанность действий японских империалистов в Маньчжурии — Китае очень соблазнительна для империалистов Европы.

Быстрота культурного роста населения Союза Советов признана честными людьми всех стран. Казалось бы, что честные люди, признав этот факт, должны сделать из него соответствующий, очень простой, морально-гигиенический вывод: и субъективно и объективно гораздо полезнее, гораздо честнее жить в среде здоровой, чем в среде, смертельно заражённой социальными недугами и осуждённой на гибель. Признав пролетариат способным к социальному творчеству, гораздо полезнее всячески способствовать развитию в нём его жажды знаний, его талантов и сознания в массе пролетариата… Казалось бы, что чувство собственного достоинства мастеров культуры, «гуманистов» должно быть глубоко возмущено фактами отрицания культуры лавочниками, их походом против роста всякой техники, кроме носимой, назначенной истреблять людей. Но не заметно, чтоб мастера буржуазной культуры возмущались сожжением книг, неугодных фашизму, проповедью человеконенавистничества, заключённого в смыслах национальной и расовой теорий, подготовкой к новой яростной войне — к бессмысленному истреблению миллионов наиболее здоровых людей, к новому истреблению огнём вековых культурных ценностей, к разрушению городов, уничтожению результатов тяжкого труда масс, которые создали фабрики и заводы, обработали поля, построили мосты, дороги. Безумие хищников невозможно излечить красноречием, тигры и гиены не едят пирожное.

Не заметно, чтоб «гуманистам» было свойственно подлинное человеколюбие, не видно, чтоб они чувствовали величайший, героический трагизм эпохи и понимали, кто именно её герои… Человечество не может погибнуть оттого, что некое незначительное его меньшинство творчески одряхлело и разлагается от страха пред жизнью и от болезненной, неизлечимой жажды наживы. Гибель этого меньшинства — акт величайшей справедливости, и акт этот история повелевает совершить пролетариату. За этим великим актом начнётся всемирная, дружная и братская работа народов мира, — работа свободного, прекрасного творчества новой жизни.

Публикуется по статье М. Горького Пролетарский гуманизм

Как вы полагаете, могли прямо указанные враги СССР в чётко уже вырисовывающейся Второй мировой войне — простить Горькому «Канал имени Сталина» и столь ясную, наступательную аналитику?

Так не спрашивайте после этого, товарищи, как умер Горький. Он умер в классовом бою, безвременно — просто классовый враг проник прямо домой к нему, сжимал лёгкие пролетарского писателя вредным «лечением прогулками». И перестаньте верить всё тому же классовому врагу сегодня, который пытается не видеть за смертью Горького ничего кроме прежних болезней.

Дмитрий Чёрный, писатель, пролетарий