«Нельзя говорить плохо о своих…»
«Некоторый человек шёл из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым. По случаю один священник шёл тою дорогою и, увидев его, прошёл мимо. Также и левит, быв на том месте, подошёл, посмотрел и прошёл мимо. Самарянин же некто, проезжая, нашёл на него и, увидев его, сжалился. И, подошедши, перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив его на своего осла, привёз его в гостиницу и позаботился о нём. А на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нём; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе. Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний попавшемуся разбойникам? Он сказал: оказавший ему милость. Тогда Иисус сказал ему: иди, и ты поступай так же».
(Евангелие от Луки)
«Во время войны нельзя говорить плохо о своих. Никогда. Даже если они неправы. Даже если твоя страна неправа во время войны, ты не должен говорить о ней плохо».
(Сергей Бодров)
У меня две цитаты, одна из них принадлежит христианскому Спасителю, вторая юному негодяю Сергею Бодрову, ставшему образчиком русского патриота-милитариста. И если первое положение являет собою своего рода переложение стоической морали на язык религиозной притчи, когда истинная природа человека оказывается природой всеобщего, светилом в сложносплетениях человеческих деяний и ситуаций, то второе высказывание всего лишь разделяет мир на своих и чужих, страны на свою и чужие, при этом не спрашивая, даже прямо запрещая спрашивать, а что есть твоё, кто такие твои, или кто ближний тебе?
Популярная мудрость юноши Бодрова — это ещё и живописание того христианства, что победило на востоке Европы, став морализаторским придатком крайне репрессивных практик господства и эксплуатации, прямого насилия. Это то духовное пьянство, через которое безумие стало нормой и даже символом веры. Все эти дьячки культа новой России, вроде Бодрова, Охлобыстина, Шаманова, Леонтьева, Петра Толстого и Дмитрия Рогозина с примыкавшими к ним братьями Чубайсами (кто же забыл, что по мнению одного из них «в Чечне возрождалась российская армия», а для второго в принципе ничего нет милее средневековых практик), — весьма преуспели в растлении тех, кто и сам был рад растлиться.
И оно вернулось в 21-м веке — вечное Средневековье пьяного и распущенного сброда, милитаризированных недоумков, поющих ныне во весь голос «Весь мир в труху», потому что ничего нет проще и слаще для плебса, чем выть и подвывать, чувствуя кровь, плоть, соитие, смерть.
Так разврат духовный в итоге становится смертью, универсалией, от которой едва ли получится долго стоять в стороне, и мне кажется, что иного личного утешения, нежели было у стоиков на нашу долю уже не будет: оставаться собою, оставаясь с собою, раз уж мир невыносимо кровоточит, а ты и бинтом в нем быть не можешь.
Товарищ Матяш
От редакции: Я зафиксировал в одном произведении, распространяться пока о котором не хочу, то состояние первых дней СВО, что буквально витало в воздухе. Тот императив, что сквозил через наши, сперва мятежно взметнувшиеся, для нас нормальные, наше личностное естество проявляющие мысли — сквозил, норовя их высосать, пропылесосить. Мысли шли против течения, мысли проклинали на все лады поджигателей «невойны» — но самая тишина доступного нам мирного бытия, отсутствие взрывов, выжженных домов в ближайшем пейзаже как бы говорили иное… Требовало это всё хорошее — ценить привилегии метрополии, доступное, «хотя бы что осталось», требовало во имя личного, но не личностного прикусить заточенные против правящего класса язычки, ибо он занялся исторически важным делом, «собиранием земель русских», ему ни в коем случае нельзя говорить под руку в это время!.. Чего собственно и требовал герой Бодрова из «Брата»-1 и -2 (воевавший в Чечне, оказывается).
«Государственная ваша задача сейчас — молчать и ждать» — говорил холодный мартовский воздух отменённой СВО весны. «Наступите на горло своей песне — за это останетесь пока с тем, что сумели уберечь от СССР в инфраструктуре и в душе, не наступите — вырвем вас из незаслуженного при нашем режиме уюта, вырвем как тех, кто оказался в зоне СВО»… «Вы же птички певчие, высокого полёта — так поберегите себя и свои голоса для будущего, а мы уж позаботимся, чтоб оно было имперским, то есть достойным вашего печатного слова, — расширим русскоязычную зону, заставим уважать русских» — что-то в таком духе витало над сугробами-долгожителями, ощерившимися чёрными мусорными шипами, что подобно не воплощённым нашим баррикадам перегораживали часть Оружейного переулка…
Но в том-то и дело, что право художественного и гражданского слова, прямой речи, разговора с соотечественниками, соязычниками и единомышленниками — не даётся постскриптум, постфактум. Хоть проза наша и страдает этим первородным грехом, — прошедшим временем, — но не в данном случае. Те, кто имел окаянство быть «онлайн» советским патриотом или даже либералом-космополитом (антивоенным) из Людей Слова — молча «пронырнуть» этот момент не могли. То есть не могли уступать будущего без боя, уповая на «отстающее перо» — хотя, небольшое неизбежное отставание тут и допускается.
Но с кем и о чём говорить, если сейчас промолчать? Кто вообще будет слушать, читать тебя, увидев характерный след от прикушенного языка? Ну-ка, подразни меня языком, смельчак! Что это за шрамчик?.. Вот формула, которая становилась всё яснее в первые дни марта.
«У вас не может быть высоких дум, думайте о бытовом-своём, у вас не может быть чужой боли — нервная система советского патриота давно не работает, отключена за неуплату взносов!» — упорствовали сугробы Оружейного переулка. Позже, когда они всё же растаяли, там же в направлении Маяковки поехали танки — так громко и часто, как никогда перед 9 мая не ездили… Танки и гусеничные армейские бульдозеры проехали точно там, где неделями ютились мои неуютные мысли и где закрасили уже надпись «Нет в***е!» (на доме Голосова, на углу «Гута-клиник» — начало улицы Фадеева) — и я сам показывал, объяснял назначение гусенично гремящих машин детворе с ближайшей детской площадки. «А вот это — тридцатьчетвёрки, они во Вторую мировую…» (их с ветеранским почётом везли на лафетах). Лица танкистов, молодые, азиатские, усатые и хмурые, горды не были, в них не было ни популизма, ни рисовки. Дети на обочине, показалось мне, их озадачили — то самое Будущее, что позже непременно задаст вопросы: что ты делал на Украине в 2022-м (как нам — что ты делал, где был в августе 1991-го?)…
Да, в устную речь мою для детей-зрителей влезло то, что казалось далёким, проиллюстрировалось. Позже, уже уезжающим с этого парада 9 мая танкам и БТР, устроили клаксоновые овации московские владельцы джипов с «зигами-загами» на стёклах, в этом же Оружейном, да. Я слышал их с Садового, их одобрение, их даже гражданское триколорное тепло, рикошетящее от немногих прохожих — в тот относительно тёплый и во второй половине солнечный день, нетипичный для отсутствующей весны.
«Ощетинься, Россиюшка!» — взывал вием Проханов накануне СВО, партитуру соловья генштаба припоминая. Она послушно ощетинилась чем было — это наличное, эта (трёхмесячная ныне) щетина оказалась настолько седа, уныла, ксенофобска, что поскорее оную заслонили знаменем СССР, как былым символом победы Коммунистического Добра над безусловным расистским злом… Мало кто предполагал из нас, «совков», что и этот наш антибуржуазный символ, как ранее гимн СССР, ждёт постмодернистский «ребрендинг» такого циничного рода (но это нам наука, а не приватизаторам, с них станется). Что «освободители» явятся не под знамёнами своих реальных спонсоров-капиталистов — Роснефти, Газпрома, Новатека и Мордашова (который содержит едва ли не всю медиаимперию шоугиного царства), — а под символом социализма и дружбы народов, союза РСФСР и УССР (чтобы, в частности, стереть конкурента Северстали — Азовсталь с постсоветской карты)…
Герой Бодрова в том фильме говорит ещё одну, более крылатую фразу «не брат ты мне, а гнида черножопая». Звучит она не просто в адрес безбилетника, пославшего русскую ленинградку-контролёршу, а ещё в контексте того, как говорящий её интеллигентный на вид парнишка убивает на рынке чеченцев, чтобы только русские могли торговать… Вряд ли до «Брата» артхаусный хипповый режиссёр Балабанов (ушедший безвозвратно во православие как раз того самого, восточного типа) хотел проиллюстрировать столь буквально марксистские истины — но у него получилось, «национальную идею» он на некоторое время (её хватило на окончание Второй Чеченской, потом забыли) нашёл. Фразу гневно обсуждали в двух анархистских журналах, обсуждали умные люди, особенно клеймил реакционную интеллигенцию Олег Киреев (ныне покойный) — увы, из коммунистов никто не отважился этот манифест приятия нового малого отечества (России как антиСССР, с отрицанием пролетарского интернационализма и пропагандой буржуазного национализма) обсуждать критически. А Юрий Мухин — так и вовсе был в восторге от обеих серий. Сейчас он объективнее смотрит на СВО, не боясь запрещённых военной цензурой слов, но из прошлого (2001, первый разговор в «Дуэли» — ещё на Таганке) восторгов не выкинешь…
Обстановка трудная, включая нашу внутрипартийную. Есть даже украинцы, комфортно осевшие в метрополии и уверенные, что уничтожение соседнего государства и политической нации есть самый прямой путь к коммунизму, а не реакции и средневековью… Им вряд ли помогут дискуссии, тут требуется детоксискация.
Но очевидно в сложносплётнной ситуации сказанное выше пятью абзацами: будущее, за которое взялись милитаристской хваткой наши классовые антагонисты, надеясь сплотить нацию под своей идеологической опекой — советский народ, являя себя трансгранично, трансцендентально даже, в состоянии оспорить. (Маловато голосов с той стороны — но это объяснимо, они часто лишены домов, электричества, и тем более интернета). Это пока информационный вид классовой борьбы, — то что Ленин называл обличениями, — но на этом простейшем уровне происходит сейчас тот выбор, что может сделать только воспитанная Эпохой и собою, самообразованная марксистски личность. Для которой самые первые её эмоции 24 февраля — не чужие, не случайность, а закономерность, далее способная развернуться в интифаду.
Д.Ч.