Начало Империалистической войны и конец царизма в России

Недавно у входа в Балтийский вокзал в Ленинграде наткнулся на скульптуру металлическую. 1914-й, товарный вагон (скотовозка, возможно) солдатики и востроглазый офицер отбывают «родину защищать» (как сказал голубоглазый православный Евгений в «Литературной России» — о, святая наивность, замешанная на безграмотности! он и не знал, окончив Литературный институт, что «родину защищали» сперва за границами этой родины, а вот после — как итог успехов той «защиты», война пришла уже в Россию, ещё царскую). Само собой, монументальная пропаганда силовигархии — пропаганда царизма и милитаризма, — тут не поскупилась не только в Москве, но и на малой родине Путина. Кстати, в Москве на станции метро «Сокол» огромный парк посвящён «героям» Первой мировой — то есть в данном случае имеющиеся там же при Церкви всех святых ещё с 1992 года памятники белогврадейцам и коллаборационистам Султан-Гирею, Краснову, ну и прочим «хероям Руси» — как бы обрели продолжение, причём уже охраняемое не церковью и её оградой, а Государством Постсоветским.

Не секрет, что более десятилетия, сперва во фракции «ЕдРа» в Госдуре, затем на посту министра культуры занимался «отмыванием» Первой мировой, Империалистической — лично Владимир Мединский, которого силовигарх Путин только что на своей портативной шахматной доске (разжаловал его же, видимо, в сердцах — царь иногда нервничает-с) начал возвращать от пешек поближе к ферзю. Об Империалистической, в которую на верный убой были брошены Николаем Кровавым более двух миллионов его подданных, на наши с вами бюджетные миллионы сняты «героические» фильмы а ля «Батальон», открыты памятники едва ли не в каждом городе РФ — позорная, изнурительная, проигранная царизмом (не только причём русским) война, обнажившая социальный скелет российского общества и тем приблизившая революцию (сперва буржуазную) подаётся как равная Великой Отечественной по значению.

Прогуляйтесь как-нибудь по Фрунзенской набережной: наверху входной лестницы бывшего Штаба сухопутных войск, ныне просто Минобороны, стоят за предусмотрительно поставленным Шойгу забором симметрично конный Николай Второй (победоносец Первой мировой, ага) и маршал Победы Жуков. Равновеликие! Следом, уже прямо устами Путина (а Первый историк Всея Руси у нас в стране конечно же Онъ) звучит дичайшая бредятина о том, что царь-то, Николай-то Второй на самом деле Империалистскую (как Ленин называл её) войну, как и Русско-Японскую кампанию, практически выиграл — а вот проклятые большевики да эсэрики своей разлагающей дух нации агитацией в окопах не дали завершить «войну за славянство» маршем по Берлину…

Эту же самую антиисторическую бредятину излагал мне в более проектном, скромном звучании сам В.Р. Мединский — в кабинетике своём думском в январе 2009 года. Причём это было его приглашение — он «желал быть разбитым» именно мной — так, по крайней мере, преподнёс ситуацию Михаил Делягин, и я пришёл с диктофоном во фракцию «ЕдРа». Дело было за малым — очевидно, непродаваемая книга «Мифы о России» требовала такой, негативной хотя бы, раскрутки.

Со стены узкого, но длинного кабинетика Мединского на входящих смотрел фотопортрет Ленина в котелке — точнее, знаменитый кадр «Ленин зевнул Россию» (когда играл в шахматы в гостях у Горького на Капри). Да-да, наше новоявленное монархиствующее белячьё и конкретно украинец (по происхождению) Владимир Ростиславович Мединский — «упиваются этим фактом», то есть своё злорадство от того, что большевики не удержали Россию, а отдали её триколорным, выражают таким вот экзотическим образом…

Привожу фрагмент того разговора, касающийся Империалистической войны (обратите внимание на терминологию — многое, обкатанное Мединским, появится в выступлениях Путина позже — та же «бонба»; курсив это мои реплики):

Владимир Мединский: …Мина, заложенная Лениным и его национально-территориальным делением страны, взорвалась в 1991-м тысячами мегатонн разрушенной державы, межнациональных войн, конфликтов, разорванных семей и растоптанных судеб миллионов..

Дмитрий Чёрный: Конечно, с позиции «держать и не пущать», с дореволюционной позиции — это мина: «Провинции — к ногтю, моё, не отдам!» Потому-то и рухнула Империя насилия и эксплуатации и родился на месте ее Союз трудящихся, включивший в себя в итоге большее пространство и население. Не могу не согласиться, в рамках имперской парадигмы ваша мысль верна, ибо любая свобода — это мина для самодержавия, уж тем более свобода республиканская, свобода самоопределения вплоть до отделения. А ведь это был истинно демократический шаг большевиков, такой свободы никакая прежняя власть не давала. Ибо Ленин смело трактовал эту свободу наций не как «свободу от», а как «свободу для» — ведь пролетариям разных республик делить меж собой было нечего, в отличие от империалистов-буржуа… Результат — добровольный Союз Советских социалистических республик. Да, и он был невечен, исторические условия менялись, но это прецедент. Было ли что-то подобное в романовской империи? Растоптанные судьбы миллионов до 1917-го года вами в расчет, понятно, не берутся… Касаемо же последних 20 лет национальной политики последователей «России, которую мы потеряли», складывается впечатление, что в Чечне действовали именно методами Ермолова: сперва пришли с огнем и мечом, потом по принципу «разделяй и властвуй» нашли сговорчивый клан и так Чечня обрела власть Кадыровых. Вроде бы произошло замирение, но Кавказ остается горячей точкой.

— Империя расширялась триста лет большей частью мирным путем, война на Кавказе — исключение. Потому к ней и приковано столько внимания. Но если взглянуть на Запад — там все было гораздо кровавее. Британская империя, к примеру, расширялась только за счет войн. Вспомнить то же восстание Сипаев — показательно коварно и жестоко подавленное. Раджей привязывали к пушкам- так чтобы нечего было хоронить. Утонченное издевательство британцев: сначала обещали всех простить, но когда те сдались — вождей восстания привязали к жерлам пушек и расстреляли картечью (знаменитая картина Верещагина). А по индуизму если хоть часть тела не захоронена — не возможна реинкарнация, нить перерождений прервана.

— Не только убийство, но еще и культурное унижение.

— Издевательство, я бы сказал.

— Однако мне рассказывал служивший в Чечне танкист, что почти так же поступали и там. Моджахедов привязывали к танковым орудиям и делали торсионный выстрел, так называемый, без снаряда. Человек-то оставался цел, только внутренности и скелет превращались в кисель.

— Вы уверены? Мне кажется — это страшные сказки с сайта Кавказ.орг. Что же касается истории России, я подчеркиваю в «Мифах о России», что , с жестокостью европейцев нам не конкурировать — вспомнить ту же колониальную Африку и французов в ней… По сравнению с тем, сколько и как пострадало от Французской и Британской империй, Российская империя выглядит гуманной и веротерпимой. Я нашел у одного путешественника интересный пример того, как принимали присягу буряты в армии конца девятнадцатого века. Присяга принималась по двойному стандарту: сначала командир зачитывает текст присяги, а потом вступает шаман. Бьет в бубен, поет, танцует, кровь пускает себе — в общем, делает так, как до этого делали предки тысячу лет перед охотами и битвами. Когда этот путешественник спросил у командира — что за дикость? — тот ответил: «Для нас главное, чтобы они с чистой совестью шли умирать за государя императора». Так, мол, им — было гораздо привычнее и приятнее. Абсолютная веротерпимость. И шли ведь в бой за неведомого Царя-батюшку из  никогда не виданного  Санкт-Петербурга!

— Шли… Но только есть ведь знаменитый эпизод русско-японской войны, когда армию снабжали в изобилии иконами, но не снабжали боеприпасами.

— К войне с японцами мы оказались просто не готовы, вне сомнения. Японская группировка сухопутных войск превосходила, кстати, в четыре раза российскую.

— Трудно записать это в заслугу Николаю Второму — разведка ему доложила явно нечетко, мягко выражаясь.

— Ну, шапкозакидательские настроения генерала Куропаткина общеизвестны. Но, несмотря на такое превосходство, то, что японцы не одержали победу на суше, а одержали ее только на море — это если не победа, то несомненный успех нашей армии. И если бы не вмешательство Англии и Штатов, не эсеры-бомбисты, жившие на деньги японской разведки, не оболваненные боевики из «рабочих дружин» на Пресне в Москве, полгода бы еще потянули, Япония встала бы на колени — и Хоккайдо был бы наш. Они находились в состоянии полного истощения…

— Любопытная история: лидер боевиков-эсеров Азеф был агентом царской охранки, а его подчиненные — на японские деньги жили. Какой прокол у охранки-то вышел! Даже если попытаться вообразить себе это — выходит лишнее доказательство плохой работы тех, на ком держалась «Россия, которую мы потеряли». Но сложно тут вообще употреблять сослагательное наклонение. Тем не менее, спасибо за интересную беседу.

---

Вот такой имел место разговор в 2009-м… С тех пор эта линия реставраторства царизма-героизма в Первой Мировой и Русско-Японской — как подняла Мединского (а он взлетал именно на ней), так затем и обрушила, потому что Путин не мог простить ему провала с доской-Маннергеймом в Ленинграде. Полетела не у него одного «шапка», в итоге, — и бывший министр обороны (он вообще военную-то кафедру кончал хотя бы?) силовигарх Иванов лишился путинского доверия, был сослан в экологи, ну а Чуров-то и так уже жил без должностей, писал мемуары о дружбе его родителей с Даниэлем и Синявским, так что падал с не очень большой высоты…

С тех пор Мединский немного оправился, исправился: в Ленинграде же отпиарился уже не на царизме (ах, кавалергардъ Маннергеймъ, верный царю и России!.. а затем и Финляндии, устроитель в ней белого террора и первых концлагерей), а на блокадной теме (как это вязалось с Маннергеймом, эту блокаду со своей стороны державшим, — мы не поняли) вдвоём с Путиным, что означало: «малыш уже не наказан», а затем открыл в Севастополе при малой массовке (в основном жирнорылых чинуш — подлинный лик «крымнашизма») памятник «примирения и согласия» в Гражданской войне, об этом открытии мы подробно писали. На митинг по поводу открытия полицаи не пустили местных комсомольцев — чтобы не было красных знамён на фоне попов и триколоров. Одностороннее вышло примирение — но Путин оценил и это. Впрочем, что мы всё о Мединском? Давайте всё же о Первой мировой.

***

Формальным поводом к началу вооруженного конфликта, в который были вовлечены 38 стран, стало убийство наследного принца Австро-Венгрии Франца Фердинанда с супругой в боснийском городе Сараево. Наследник престола, приехавший в столицу Боснии после военных маневров, проводимых Австро-Венгрией в непосредственной близости от Сербских границ, решил посетить несколько военных объектов в Сараево.

Однако здесь его ждали члены националистической террористической организации. Несколько молодых студентов с бомбами и оружием были расставлены вдоль всего пути следования наследного принца. Однако первые попытки террористов оказались неудачными, и почетные гости сумели добраться до Ратуши. В целях безопасности дальнейший маршрут принца был подкорректирован, но, несмотря на это, одному из террористов Гаврило Принципу все же удалось подкараулить машину эрцгерцога и почти в упор застрелить и его, и его жену.

Террористы давно ждали удобного случая, чтобы устранить Франца Фердинанда. Их основной задачей было не дать ему осуществить свои реформы, способствовавшие окончательному и бесповоротному присоединению Южнославянских земель к Австро-Венгрии.
А получилось, что своими действиями они привели к началу одной из наиболее масштабных и кровавых войн за всю историю человечества.

Начало боевых действий

Убийство, потрясшее всю Европу, произошло 28 июля 1914 года (год причины начала первой мировой войны). А уже спустя несколько дней Германия уверяла правительство Австро-Венгрии в своей поддержке и помощи в случае начала войны с Сербией.
Дальнейшие действия разворачивались стремительно.

Кратко по пунктам в таблице о начале Первой мировой  можно можно изобразить следующее :

1. Объявив о том, что за убийством наследного принца стоит Сербия, 23 июля Австрия предъявляет сербам ряд условий, в том числе настаивает на введении на ее территорию своих полицейских отрядов для борьбы с террористами. На принятие решения давалось ровно двое суток. При этом австрийское правительство вовсе не рассчитывало на выполнение сербами обозначенных в ультиматуме требований. Наоборот, сам документ был составлен с тем расчетом, чтобы Сербия ни в коем случае не согласилась с ним. Обещание германской поддержки и уверенность в том, что Россия, которая может выступить на защиту Сербии, к войне не готова заставили австрийцев решиться на этот шаг, спровоцировав войну.

2. Ответ сербов на ультиматум полностью соответствовал планам Австрии и Германии. В результате 28 июля первая официально объявила Сербии войну (при этом и в той, и в другой стране усиленная мобилизация начала еще до официального объявления о начале вооруженного конфликта).

3. Со стороны России была предпринята попытка решить влпрос мирным путем. Направив императору Германии Вильгельму II телеграмму, российский император призвал его разрешить ситуацию мирным путем в ходе Гаагской конференции. При этом сама Россия начинает мобилизацию. Узнав об этом, германское правительство вместо того, чтобы дать ответ на предложение о мирном урегулировании, предъявляет ультиматум Российской империи с требованием прекратить мобилизацию.

4. Николай II отказывается выполнять требования германского правительства и 1 августа Германия объявляет России войну.

5. В войну вступает Франция.

6. В результате вторжения германских войск в Бельгию, в войну была вовлечена и Великобритания. Прежде чем приступить к активным действиям, английское правительство предъявило германской стороне ультиматум, который, жаждавшая войны страна, полностью проигнорировала.

7. Россия вступает в войну с Австро-Венгрией.

Таким образом в войну, за исключением Италии, были втянуты все страны двух противоборствующих военных союзов – Антанты и Центрального блока.

Также кратко по пунктам можно проследить и начало Первой мировой войны для других стран, находящихся в различных частях Европы и мира. Так, вслед за основными крупными державами в 1914 году в войну вступили Черногория, Япония и Османская империя (Турция). При этом первые два государства выступили на стороне англо-франко-российского союза, а последнее поддержало Германию.

Ленин, в момент начала Первой мировой находившийся в эмиграции в Польше, писал о ней позже следующее.

Такая война народов случилась спустя всего-то двадцать лет — Ленин и тут не ошибся. Однако если позиция большевиков относительно той войны, которую пропагандисты Путина сейчас всерьёз ставят вровень с Великой Отечественной — да и сам Путин вон что говорит, то любопытно привести и свидетельства современников как бы с другой стороны.

Вот что писал властитель дум россиян дореволюционных Леонид Андреев — уже каясь за пособничество империализму отечественному (роман «Иго войны» посвящён Илье Репину, более прогрессивных взглядов деятелю искусств) в журналах Николаевской России (то что он тогда талантливо делал сегодня назвали бы словом «пропагандон» — иронизировал над Андреевым Николай Асеев, например, в поэме «Маяковский начинается»), — что писал один из ведущих тогда писателей о начале войны и реакции на первые победы в Петрограде:

Ну, война и война, – конечно, не обрадуешься и в ладоши бить не станешь, но все дело довольно-таки простое и бывалое… давно ли была хоть бы та же японская? Да вот и сейчас, когда уже происходят кровопролитные сражения, никакого такого особенного страха я не чувствую, живу, как и прежде жил: служу, хожу в гости и даже театр или кинематограф и вообще никаких решительных изменений в моей жизни не наблюдаю. Не будь на войне Павлуша, женин брат, так и совсем порою можно было бы позабыть обо всех этих страшных происшествиях.

Положим, нельзя отрицать и того, что в душе есть-таки довольно сильное беспокойство или тревога… не знаю, как это назвать; или даже вернее: некоторая сосущая тоска, наиболее заметная и ощутимая по утрам, за чаем. Как прочтешь эти газеты (теперь я беру две большие газеты, кроме «Копейки»), как вспомнишь, что делается там, обо всех этих несчастных бельгийцах, о детишках и разоренных домах, так сразу точно холодной водой обольют и голым выгонят на мороз. Но опять-таки и здесь нет никакого страха, а одна только человеческая жалость и сочувствие к несчастным.

А тогда я испугался чрезвычайно, положительно до смешного, теперь не только рассказать, но и наедине вспомнить стыдно. Представить себе только одно: 20-го июля я заплатил тридцать рублей за дрянную подводу, чтобы из Шувалова, с дачи, добраться до города, а через каких-нибудь пять дней со всею семьею ехал по жел. дороге обратно на дачу и жил там преспокойнейшим образом до 17-го августа. Стыдно вспомнить, что тогда с нами делалось! Жена, немытая и нечесаная, совсем обестолковела и имеет вид безумной, дети трясутся на телеге, а я, отец семейства, марширую рядышком по шоссе и чувствую так, будто позади меня началось светопреставление и надобно всем нам бежать, бежать без оглядки, бежать бесконечно… не до Питера только, а до самой неведомой границы земли.

(15 августа)

Улицы в городе увидели – опять все удивились, точно двести тысяч выиграли; городовой на углу стоит (даже еще знакомый) – опять все заахали от изумления и радости! Как будто от двух слов Вильгельма: «война объявлена» все это должно было провалиться в преисподнюю: и котенок, и улица, и городовой; и самый язык человеческий должен был замениться звериным мычанием или непонятным лопотом. Какие дикие вещи могут представиться человеку, когда он испугался!

Теперь я уж ничего не понимаю в этом страхе своем и только стыжусь. Есть и еще один факт, кроме Лидочкиного цветочка, который очень больно колет мою совесть. Трус я или нет, об этом ввиду вышеизложенного можно теперь говорить только с догадкою, но в честности своей я всегда был уверен. Здесь, в дневнике, наедине с Богом и моею совестью, могу сказать даже больше: я не только честный, а замечательно честный человек, чем по справедливости горжусь. Впрочем, таким меня и люди знают.

И вот я, по совести моей столь замечательно честный и порядочный человек, 20-го проклятого июля оставил в Шувалове нашу кухарку Анисью, несмотря на ее слезы и мольбы.

Разумеется, теперь и это только смешно и может вызвать только улыбку: ну что могло сделаться с этой дурой Анисьей в Шувалове? Да ничего и не сделалось, и через два же дня она сама явилась, как писаная, на нашу городскую квартиру, ухитрилась как-то попасть на поезд и даже банку с малосольными огурцами привезла. Но тогда это было совсем иное дело: ведь я бежал и вывозил семью, спасая ее от какой-то гибели, а ее оставил потому, что и места не хватало на телеге и, главное, нужно было оставить человека убрать и постеречь вещи. О вещах-то не забыл, буржуй!

Одно можно сказать в утешение: Анисья хоть и плакала тогда и просилась с нами, но нисколько не обиделась, что ее не взяли, и никогда никого из нас не упрекает. Дура баба.

(…)

Да, я счастлив, и вот главные причины моего счастья, о которых никому, кроме дневника, сказать не решусь. Мне сорок пять лет, и, следовательно, что бы там ни случилось, я ни в каком случае призыву не подлежу. Конечно, как об этом скажешь вслух! Наоборот, приходится слегка притворяться, как и всем, что будь я помоложе да поздоровее, так непременно пошел бы добровольцем и прочее, но, в сущности, я невыразимо счастлив, что могу, нисколько не нарушая закона, не идти на войну и не подставлять себя под какие-то дурацкие пули.

Здесь я еще соткровенничаю. Когда у нас в конторе рассматривают карту и кричат, что эта война необыкновенная, кому-то до крайности необходимая, я, собственно, не спорю: кому нужны мои маленькие возражения? Или засмеют, или еще начнут стыдить, как недавно до слез застыдили конторщика Васю. Наконец, ввиду общего подъема мои неосторожные слова могут быть просто вредны – мало ли как их истолкуют!

Петроград, августа 19 дня, вторник.

День исторический: переименовались в Петроград. Отныне я петроградец.

Оно красиво, да и трудно будет привыкать. Контора наша радуется новизне, а мне от души жаль старого Петербурга, да еще Санкт-Петербурга. В этом Петрограде чувствуешь себя так, будто в новом сюртуке весь день торчишь в приемной у начальства; и хорош сюртук, а все жаль старого пиджачка, в котором каждое пятно говорит о приятном уюте.

Августа 22 дня

Мы продолжаем побеждать. Пруссия занята нашими войсками, и прошел слух, что не нынче завтра будет взят Кенигсберг. Это важно! А сегодня сообщение от штаба, что взяты Львов и Галич и австрийцы совершенно разбиты.

Нечего греха таить: как я ни миролюбив, а все-таки приятно и самому поздравлять и принимать поздравления. Если уж воевать, так лучше бить, нежели самому быть биту. Но как разгорается война, как быстры ее огнедышащие шаги!

Только сейчас вернулся с прогулки, часа три гулял по набережным и Невскому. Боже мой! – какая это красота, наша северная столица, какое богатство, какое могущество! Многие не любят нашего Петрограда, и даже в конторе часто можно бывает слышать этот глупый спор, что лучше: Питер или Москва? Конечно, я молчу по моему обыкновению, да и стоит ли убеждать людей, которые либо просто слепы, либо нарочно не хотят видеть; особенно противен по этой части наш поляк Зволянский, который чему-то учился полгода в Париже и ничему не научился, кроме умения делать презрительные гримасы. «Дурак ты, дурак! – думаю, – заставить бы тебя построить такой город!»

Когда я вышел сегодня на Невский, то как раз попал к тому необыкновенному моменту, когда внезапно по всей его линии бесшумно вспыхивают электрические фонари и сероватые сумерки сразу становятся синей ночью. Самое здесь удивительное, что какая бы ни стояла погода, моросит ли дождь или падает снег, вместе с фонарями сразу меняется и погода, становится какой-то особенной превосходнейшей погодой! Просто с наслаждением влез я в толпу, которая показалась мне сегодня особенно велика и оживленна, и так с нею и проплыл до Адмиралтейства, не замечая дороги, словно все мы летели по воздуху; и все время любовался огнями – сколько их, зеленых, белых, малиновых! Текут трамваи непрерывнейшим потоком, нельзя сосчитать их зеленых и красных фонарей, заходящих друг за друга, автомобили множеством парных лучистых глаз своих точно выметают гладкую мостовую, на черном небе вспыхивают транспаранты, а толпы людей движутся, шумят, идут, плетутся извозчичьи кони (кто-то едет в гости!), скачут рысаки… нет, не мне описать это сверхъестественное зрелище!

А на набережной безмолвные громады дворцов, черная вода с огнями редких пароходиков, чуть видная Петропавловская крепость с гробницами наших царей и заунывным звоном, глаголом времен… и на круглых гранитных скамейках молчаливые парочки: как и я когда-то посиживал с Сашенькой, запуская, под предлогом холода, свои руки в ее тепленькую муфточку. Долго, между прочим, смотрел я на строящийся Дворцовый мост и соображал, как еще и он украсит нашу дивную столицу.

Возвращаясь же домой все среди такой же бесчисленной и оживленной толпы, я думал о том, как далека от нас ужасная война и как при всей своей ярости она бессильна над человеческой жизнью и созданиями человека. Каким прочным, точно вылитым из стали, казалось мне все: и трамваи, и извозчики, и эти парочки на круглых скамейках, и весь обиход нашей жизни… и еще смешнее стал мой тогдашний первоначальный постыдный страх. Нам ли бояться?

А в Берлине, говорят, уже наполовину погашены городские огни и немцы уже начинают голодать. Несомненно, что они сами виноваты в этой дикой войне, и мне, как русскому, надо радоваться их несчастью, но… Скажу то, чего опять-таки я не решился бы высказать в нашей конторе: если их Берлин хоть немного похож на наш Петроград, мне их жаль. Когда темно, тогда и холодно, и как, должно быть, холодно теперь этим несчастным зарвавшимся тевтонам; и думают они теперь: зачем мы начали эту проклятую войну, зачем свершили столько убийств и злодеяний, если в результате всех наших преступлений только холод, и темнота, и позор? Нет, хоть распни меня – не могу понять и никогда не пойму, зачем люди стремятся убивать друг друга. Какая выгода? Какой смысл?

(7 сентября)

Все эти дни, содрогаясь от ужаса, читаю в газетах о том, как немцы осаждают Антверпен. Тысячи тяжелых орудий осыпают его снарядами, все разрушается и горит, народ бежал, и по опустелым улицам перебегают только отряды солдат. «Над Антверпеном все небо в огне», – пишет газета, и просто нельзя вообразить, что это значит: все небо в огне! А из этого огненного неба огромные цеппелины бросают вниз бомбы… каким надо быть человеком или чертом во образе человека, чтобы летать над таким адом, над пожарами, взрывами и крышами и еще подбрасывать туда огня и разрушения!

Сегодня всю ночь, начитавшись газет, летал во сне таким манером над горящим городом, и должен со стыдом признаться: наряду со страхом и отвращением испытываю невероятную зависть к этим бесстрашным и безжалостным летающим людям. Что они – другой породы, что ли? Отчего они не боятся? Отчего им не жаль? Отчего не дрожат их руки и не замирает сердце? Какие у него глаза и как он смотрит, когда, склонившись через перила цеппелина (или как там), разглядывает он ночной, освещенный пожарами, дымящийся город, прицеливается, соображает?

Не могу представить, читаю, как сказку, а в душе все где-то не верю, что это правда. А если правда – то зачем я на свете? Отсталая баранья порода. Во сне летаю, а наяву все ищу места, куда бы я мог спрятаться в случае чего, с вожделением смотрю на проходные ворота. Помню, давно, еще до войны, пролетал над Невским наш дирижабль, и мы все выскочили из конторы, любовались его блеском в солнечных лучах и парением в воздухе, на этой головокружительной высоте; остановились и прохожие, задрали головы, и среди них один хмельной чиновничек в форменной фуражке, с горлышком водочной бутылки, торчащим из кармана. Поглядел он, прищурившись, на дирижабль, примерился, видимо, и сказал громко:

– Тут нужен человек непьющий!

(27 сентября)

Взяли Антверпен.

(28 сентября)

Октября 2 дня

От осенней ли слякости и темноты, от всей ли этой чепухи, но последнее время ужасно дурное настроение. Ничто не радует, и под ложечкой ощущение непрерывной тошноты, как при болезни. На трамваях каждое утро отвратительная хамская давка, то ли народу прибавилось, несмотря на войну, то ли трамваев меньше пускают, но всякий раз выходишь помятым и оскорбленным, как из пьяной драки. Крайне неприятно действуют и эти бесчисленные и порою довольно-таки нагловатые сборщики и сборщицы со своими флажками и цветочками. Особенно наглы подростки, которых родителям следовало бы дома держать, а не пускать на улицу.

Господи! Само собою понятно, что я отнюдь не отказываюсь вносить мою лепту, делаю это даже с удовольствием, насколько позволяют мои ограниченные средства рабочего человека, но меня оскорбляет именно это недоверие к моему чувству долга и гуманности, эта неприличная назойливость, с какою некоторые, чуть не все, заглядывают в глаза, в самый зрачок и допрашивают тебя о кошельке. Идешь по улице, и впечатление получается такое, будто всем стыдно смотреть друг на друга, и все поскорее отворачиваются, чтобы чего-то не заметить; а между прочим, я и сам не пропущу ни одного человека, чтобы искоса не заглянуть: а приколот ли у него значок? Так же, вероятно, и на меня косятся.

Как это случилось, не могу взять в толк и до сих пор, но вчера я примкнул к манифестантам, носившим по поводу войны с Турцией флаги и портрет, и часа три шатался с ними по всем улицам, пел, кричал «ура» и вообще отличался. Герой! Боюсь только, что герой наш простудился: сегодня что-то побаливает шея и затылок, было холодно без фуражки. А дома застал целое собрание: Николая Евгеньевича с женой и адвокатом Киндяковым, с которым они неразлучны, Сашенькину подругу, акушерку Фимочку, и еще кой-кого, всего человек семь.

На радостях достал четыре бутылки вина, которое мне еще в августе добыл пан Зволянский, и мы блестяще его распили. Конечно, не от вина, а от событий все были необыкновенно возбуждены, спорили, кричали, смеялись над Турцией, потом под пианино, на котором играл Киндяков, пели гимны. Лег только около трех часов, так как пришлось еще провожать домой Фимочку. Хорошо, что хоть днем сегодня прикурнул, а то бы совсем раскис.

Первый раз в жизни участвовал я в народной манифестации и, нужно признаться, испытал весьма интересное и сложное чувство, которое навсегда останется в моей памяти. И как это ни смешно покажется людям опытным, для меня самым интересным и необыкновенным было то, что шли мы не по панели, а по мостовой, где никогда не ходят, и что не только извозчики, но даже трамваи и автомобили давали нам дорогу. Это обстоятельство, а также флаги, наше громкое и самоуверенное пение и то, что нам козыряли городовые и военные, придавало нам большую важность и создавало такое впечатление, будто и мы так же воюем и похожи на какое-то внутреннее войско. Среди манифестантов были и военные, и один из них, отставной адмирал, старичок, все пытался командовать нами и заставить нас идти в ногу; иногда это удавалось ему сделать с ближайшими, и тогда и пение становилось ровнее и еще больше становились мы похожи на солдат, идущих в сражение. А как хорошо пелось! И какая испытывалась уверенность в победе, в нашей несокрушимости и силе!

(17 октября)